В два часа пополудни советник Московского попечительного о тюрьмах комитета Алексей Григорьевич Померанский, молодой человек с гладкими черными напомаженными волосами и видами на скорое продвижение по службе, опустил в чернильницу собственноручно заточенное им перо, оглядел, нет ли каких соринок, комков и комочков и, вздохнув и припомнив, как бесстыдно-прелестна была вчера милашка Катя, вывел на белом с легкой желтизной плотном листе:
«Протокол (это слово начертал, как всегда, с наклоном влево)
Заседания Комитета, бывшего под председательством Его Высокопреосвященства Высокопреосвященнейшего Митрополита Филарета… (эти буковки, как им положено, клонились вправо)… в присутствии Г. Г. Директоров Их Превосходительств: Дмитрия Михайловича Львова, Князя Сергея Дмитриевича Горчакова, Ф. П. Гааза…»
Померанский писал быстро, не задумываясь, словно пером сама по себе водила рука, а сам он тем временем успевал насмешливым взглядом окинуть собравшихся в доме генерал-губернатора на Тверской господ и каждому из них прилепить едкое словцо. Доктор Поль с его круглыми очечками, лысиной в полголовы и похожим на клюв тяжелым носом — ну, филин, ей-богу, филин! Зычным голосом ухнет сейчас на всю залу. А этот будто проглотивший аршин полковник, представляющий его высокопревосходительство генерал-губернатора, который сам в заседания ни ногой, — такой, знаете ли, истукан, которому кто-то, должно быть, шепнул, что он вылитый государь-император: и ростом, и выправкой, и голубыми навыкат глазами. И он счастлив счастьем копии, превозносящейся отдаленным сходством с оригиналом. И на все у него один ответ с неподвижным, как у государя, взором: на усмотрение его высокопревосходительства. Тогда зачем просиживаешь стул? А вот, извольте, еще один персонаж театра русской комедии: Золотников Валентин Михайлович, человечек лет пятидесяти пяти, со сладким выражением в лице, умильной улыбочкой на устах под седой щеточкой усов и привычкой беспрестанно осенять себя крестным знамением. Однако же не верьте своим глазам, милостивые государи и государыни, ибо в сем благопристойном облике пребывает и благоденствует шустрая финансовая крыса, немало натаскавшая в свою нору крыске-женушке и крысяткам-деткам. Главный в комитете знаток законов, а им в Российской империи несть числа, и пропадет всякий, сунувшийся в их чащобу! Пропадет! И ежели станет кричать, то вместе с эхом донесется ему приятный голос Павла Ивановича Пильгуя, сообщающего, что, согласно то?му нумер, параграфу тоже нумер и законоположению года от Рождества Христова одна тысяча лохматого, вам, сударь, надлежит участь свою принять безропотно и дни жизни окончить в долговой яме, в рубище, отчаянии и беспрестанных слезах. Задумчиво склонив очертаниями подобную яйцу голову с плешью на темени, тоненьким перышком выводит женские туфельки Павел Иванович, о котором, правда, поговаривают, что мальчики привлекают его куда больше, чем девушки. Содом и Гоморра-с, господа. Имеется также местная достопримечательность, источник споров, пререканий и всяческих в комитете несогласий — юродивый, но не отечественный, русский, а заемный, немецкий, доктор Гааз Федор Петрович, статский советник, уморительные панталоны которого могут быть дополнены лишь шутовским колпаком с бубенчиками. Поразительно, но вчерашним вечером посреди веселья, шампанского и прочих утех Катенька наморщила лобик и промолвила нечто о святом докторе, немце, приютившем в своей больнице ее тяжко заболевшую подружку. Господа, честь имею поздравить с присутствием в ваших рядах опекуна не только арестантов, но и падших созданий. Однако оставим бывших сенаторов, старичков со звездами и сотнями душ крепостных, камергера, особ духовного звания, протоиереев и священников, числом надо бы сказать шесть, но, так как один среди них имеет роста примерно в три митры, вполне можно считать за пять с половиной, двух помимо Поля и Гааза немцев, один по хозяйственной части, другой по медицинской, губернского стряпчего и прочих и прочих и припадем к маленькой ручке Его Высокопреосвященства. Он явился в скуфейке, сняв которую обнажил голову с мягкими редкими темно-русыми волосами; скуфейку сняв, воздел на нос очки в черепаховой оправе и сквозь них с печалью Екклесиаста принялся взирать на разложенные перед ним бумаги. Все суета! Пальчики детской ручки передвинули одну бусину четок, затем другую, губы беззвучно зашевелились, и общий гул в зале затих. Адамант веры творит молитву! Шутки шутками, но какой все же надобно обладать силой духа, чтобы отклонить личную и настоятельную просьбу государя прибыть на освещение триумфальных ворот. Нарочно посланный к митрополиту передать высочайшее пожелание флигель-адъютант получил ответ: «Слышу». Гм. Вообразим ужаснейшее недоумение блестящего генерала свиты его величества, кутилу и беспощадного похитителя женских сердец, стоящего во фрунт перед кузнечиком в черном и едва различающего повторный шелест бледных губ: «Слышу». — «Так что изволите передать государю?!» — едва не возопил он в отчаянии.
— Все ли вы, господа, читали и все ли подписали протокол последнего перед нынешним заседания комитета? — слабым голосом вопросил Филарет и поверх очков оглядел собравшихся, особенно долгим взором отметив господина Гааза.
Тот был в старом своем фраке с красной ленточкой и крестом ордена Святого Владимира на левом лацкане. Крупная его голова была опущена, пальцы рук крепко сплетены.
— Пока не пиши, — отнесся к секретарю Филарет, и Померанский послушно отложил перо.
Тем временем вслед за митрополитом и остальные господа обратили взгляды в сторону Федора Петровича, а господин Золотников даже привстал и смотрел на доктора, строго нахмурясь.
— В последнем протоколе, — заметно вздрагивающим голосом сказал Гааз, — должно было быть отмечено…
Он поднял голову и взглянул на Филарета.
Полуприкрыв глаза сморщенными веками и сразу превратившись в большую древнюю и мудрую птицу, митрополит проронил со сдержанным раздражением:
— Время есть дар бесценный. Прошу вас, Федор Петрович, излагать поспешая.
— …мое несогласие с господином Протасьевым… как директора комитета, имеющего по отношению к арестантам возложенные законом и нравственностью обязанности… как христианина… — Гааз перевел дыхание и продолжил: — состоящим чиновником по особым поручениям…
— Не трудитесь, Федор Петрович, господин Протасьев всем известен, — прозвучал скрипучий, как ворота на ржавых петлях (отметил насмешливый Померанский), голос одного из директоров комитета Карла Ивановича Розенкирха, эстляндского немца с голым черепом и рыжими усиками на длинном лице. — Он-то как раз исполнял свои обязанности. А вы? Ваше высокопреосвященство, — при этих словах господин Розенкирх учтиво поклонился высохшему старичку, по неведомым причинам снова надевшему черную скуфейку, Филарет же скользнул по нему безучастным взором, — предвидя могущие возникнуть разногласия, я взял на себя смелость пригласить на заседание комитета господина… — Тут Карл Иванович направил бледный и длинный свой нос в лежащие пред ним бумаги, отыскал, кивнул и объявил: — Митусова, губернского правления старшего советника.
В углу залы поднялся человек средних лет, довольно рослый и полный, с несколько слащавым выражением смуглого лица. Померанский в ту же секунду нарек его
— И-и-и… зачем?.. — как бы не в силах далее говорить, Филарет повел рукой в сторону господина Митусова.
— Быв очевидцем, составил подробное донесение о происшедшем, — с удовольствием проскрипел Карл Иванович.
— Будем… слушать? — обратился ко всем митрополит и, получив от господ членов комитета и от господина директора Гааза в их числе выражения полного согласия, кивнул. — Только не надо… — произнес он и кратко задумался, словно припоминая бог знает куда подевавшееся слово, — …в подробностях. От краткости изложения убедительность выигрывает. Прошу.
Господин Митусов с поклоном выступил на шаг вперед, раскрыл заранее приготовленную папочку и
