Там, где престол сатаны. Том 1

митрополита с едва заметной наколкой, изображавшей якорь, косым крестом перекрещенные цепи под ним и три заглавные буквы: ВМФ, из чего следовало, что во время oно срочную службу Феодосий Григорьевич проходил на флоте.

– Давление снизить. У него нижнее, сердечное плохое – сто двадцать.

– А шо вот это? – указывала она на второй шприц, присоединенный Сергеем Павловичем к еще торчавшей из плоти архиерея игле.

– Сердцу помочь. У него аритмия.

– Ах, Бож-ж-ж-е мой! – простонала она. – И давление, и сердце… Так себя замучить – и все через эту проклятую! Славик! Ступай в ту комнату, где тренажер («трэнажер», – сказала она)… Его владыка еще в Киеве купил, шобы педали на месте вертеть. Довертелся. Так там образ святого мученика Пантелеимона. Ты помолись с усердием, може даже с акафистом помолись, шобы владыченьке полехчало и шобы он послезавтра отправился в эту Женеву, шо им всем приспичила, як хорчичник на причинном месте.

И пока Сергей Павлович сидел возле похрапывающего под капельницей архиерея, пока Славик молился возле иконы святого Пантелеимона, в некотором смысле коллеги доктора Боголюбова по скоропомощной медицине, и пока из комнаты с тренажером доносилось невнятное бормотание, время от времени прерываемое протяжным возгласом молодого священника: «Радуйся, великомучениче и целителю Пантелеимоне!», Евгения Сидоровна слагала скорбную повесть о кознях, поджидавших митрополита в столице и опутавших бесхитростного Антонина по руками и ногам.

Шагу не ступить, шобы не нарваться на бесстыжую Верку. Не Патриарх правит – она. Шо пожелает, то и сробит. Тут, шоб вы знали, освободилась кафедра у Архангельске, и у владыки вже был на примете наивернейший и наичестнейший человек, архимандрит Нифон из Ровно. Чистой жизни монах. Шобы там, знаете ли, какая-нибудь, между нами, бабенка или, може, не приведи Господи, грех со своим полом – ни-ни. Молитвенник. И голос богатейший! Такой – може, вы слухали у нас, у киевской опере, баритон, Нестор Подперечный? – не слухали? и у Киеве не бывали? Так шо же вы, доктор, бачили на белом свете, коли не бывали у Киеве! Наикрасивейшее место во всем Радянском Союзе. Ласкаво просимо. Николай Иванович у нас не раз гостил и всегда говорил, шо ваша Москва нашему Киеву не годится в подметки. И в Ровно Николай Иванович ездил, и владыка его с Нифоном познакомил, и они – ваш дядя и Нифон – за трапезой спивали украиньски народны песни. И як гарно! У Николая Ивановича, по всему видать, в молодые годы голос был – дай Боже! И вже тогда Нифону была обещана кафедра. А тут архангельского епископа определили за границу: чи шо в Уругвай, чи шо в Бразилию, куда-то послали за тридевять земель, в самую Южную Америку. И владыка, благодарение Господу и Николаю Ивановичу, теперь управляющий делами Московской Патриархии, вже был у Святейшего и все с ним порешал. И Николай Иванович не возражал. И Нифону пошла депеша в Ровно, шобы выезжал в Москву, где в Елоховской церкви должны были хиротонисать его во епископы, а затем, по определению Синода, благословить на вдовствующую кафедру, у Архангельск. И прикидывали, хде лучше накрыть торжественный стол: в «Украине», в «России» или, може, в «Праге» или даже в каком-нибудь недальнем ресторанчике, но вдали от шума городского и посторонних глаз. Николай Иванович так любил и всегда указывал, шобы, по возможности, келейно.

Сергей Павлович внимал, дивился и вспоминал папу.

Но тут Верка встряла. Хто вона такая, вы, може, не знаете, хотя по родственному отношению к Николаю Ивановичу вам, може, ведомо, шо эта сучка, прости, Господи, всего-навсего простая попадья, которой на роду написано рожать жопенят, варить борщ и стирать своему попу подрясник, шобы вин не выходил к народу в сраных одеждах. Да-да. Но в одну недобрую хвилину ее взяли и подвели к Святейшему. О, тут страшная интрига! И може нас почитают за дурней, за провинциялов, шо в столице будут сидеть в своей норке, як тишайшие мышки, и скромно кушать свой кусочек сыру, но мы и у Киеве преотлично знали, хто тут плетет сети и ставит верши. Владыка всегда был у курсе от своих здесь людей. А уж коли нас призвали у Москву, то и бачить за всем нам стало не в пример легче. Оно ведь все рядом, все на виду, все, знаете, як на сцене, а ты у первом ряде партэру, да еще с биноклем. Воны думали, шо мы и слепы, и глухи, як тот слепоглухопорожденный из Святаго Евангелию, а у нас, дай Боже, и стены стали глядеть, слухать и нам все переносить.

Тут, може вам известно, а може и нет, первый мастер на всякую пакость – дирэктор такого, знаете ли, заводика, шо лепит свечи для Божьих храмов и робит всякую утварь, шо потребна для службы: паникадилы, подсвэчники, чаши, пошивает облачения и даже иконы малюет. Свечки у его дрянь. В едину неделю всю церковь вам таким паровозом закоптят, будто их, прости, Господи, черти в аду делали исключительно из мазута. Владыка имел пытание от них отказаться и завести у Киеве или, може, в каком другом месте Украйны свой, не дюже громадный заводик, но ему из Москвы за таковое дерзновение так по рукам надавали, шо он, бедненький, слег и две недели лежал, буквально не вставая. А иконы! Боже ж ты мой! На Деву Марию никак невозможно взглянуть без рыданий – до того скверно они Ее пишут. Ни, знаете, умиления, ни ласки к Сыну Своему и к нам, грешным, ни подобающего мечтания в очах, а вроде бы какая-то баба наподобие смазливой торговки с нашего Подола. И страшная за все цена – за свечки поганые, за образа убогие, за митры, панагии, за всякую утварь – за все! А дирэктора фамилия – Ворхаев. Вы чуете, як Бог шельму метит? Вор да еще хаев. Шо вин натуральный и явный вор – то ясно, як Божий день. Вин тут, знаете, заехал в Чистый, где на ту пору у приемной Святейшего ложили новый паркет. Вин так глянул с усмешкой и сказав, шо на его даче паркет в сто раз лучше. А дача – палас! Три этажа, зала каминная, зала бильярдная, сауна, бассейн, зимний сад – вот они какой ему интэрес дают, свечки, иконки да митры. Нам слезки – ему денежки. Но дозвольте вас, як умного человека, спытать: если вин в дрyгой своей части – хаев, то нехай ему у паспорте пишут русского, украинца, татарина либо германца, нема вокруг дурней, шобы не чуять, якого вин роду- племени. Вин жид. И снаружи на него побачишь – ну в точности из якого-нибудь нашего мэстечка произошел: може, из Умани, а може, из Жмеринки. Их там и ныне дюже богато. И этот жид владыку на дух не переносит.

Когда мы жили у Киеве, нам как-то было до его, як до лампочки. Хде Киев, а хде та Москва? Ну заводик не дал нам открыть – и бис с ним. Не помрем. Однако же в новой должности, якую владыка получил заботами Николая Ивановича, мы обязаны пребывать здесь, у столицы, и сей Вор и Хаев в нас лютой хваткой вцепился и ту самую Верку двинул против нас, як в шахматах – королеву. Вин же ее и подклал к Святейшему. Ни-ни, мы ни коим разе не мыслим, шо у Святейшего с Веркой сэксуальны сношения. Ни! Святейший вже немощный старичок, у его всякий день врач. То, знаете ли, в голове стук, то моча скверно отходит, то по большой нужде запор. Ему никаких волнений и всяких-яких там стрэссов никоим образом! А ему – Верку. Вона баба, ничего не скажешь, пышная, шо сзаду, шо спереду, ляжки тугие, губищи толстые, щеки румяные – и у старичка мозхи враз набекрень, и он ее полюбил остатней любовью. А шо такое – последняя любовь? Крепка як смерть – и ничого иного про нее не молвишь. И потому, шо та сучка толстомясая ему не кажет – вин у лепешку расшибется, но исполнит. Так и с Нифоном. Вже все было договорено, но Вор и Хаев Верку научил, шобы вона в очах Святейшего нашего Нифона принизила, а другого, москальского архимандрита, из Лавры, Макария – аж до небес возвела. А шо у того Макария е дрyгая группа по шизофренической болезни – и Верке, и Хаеву на это плевать. Им безразлично, який это урон нанесет Русской православной церкви! Який вопль поднимут сей же час все вороги святого православия, шо де в Москальской Патриархии почали безумцев ставить на архиерейские кафедры! И Николай Иванович ничого поправить не смог. Сказав, шо по сему поводу решили Святейшего не принуждать. Пусть, говорит, шо хочет, то и воротит. Как этот, говорит, Макарий, петухом в алтаре закричит, тут мы его уберем, а Нифона поставим. А вы, говорит, уважаемый владыка, ему поспособствуйте, шобы вин поскорее закукарекал. У вас теперь возможности большие, вот и трудитесь. Мы разумеем и трудимся, но якие, сами посудите, условия! С Нифоном нас опозорили, дали от ворот поворот, великие докyменты, шо владыка готовит, не смыкая очей, лежат, як мертвяки в своих домовинах. Послезавтра, Бог даст, и вы, доктор, поможете, вин отправится с наиважнейшей миссией в Женеву. И шо? Може, Синод собрали, шобы обсудить, якой там позиции держаться? Призывал его Патриарх? Да вы шо! К Святейшему попасть труднее, чем в Совет или даже в само правительство. А почему? А потому, шо там, извините, Вера всея Руси груди свои десятого размера выставила, и владыка на них должен идти, як Суворов на Измаил!

«Аллилуиа!» – прозвучало тут из комнаты с тренажером, где у иконы великомученика Пантелеимона об