Там, где престол сатаны. Том 1

Уйдет – не уйдет. Уйдет – не уйдет. Уйдет… Лицо знакомое. Где-то видел. Важное лицо. Трубку в горло. Будем дышать. Дышать будем? Он мерно давил мешок ларингоскопа. Пульс получше. Тьфу, тьфу. …Не уйдет.

– Сергей Палыч, – шептал студиоз, – видели номера «Волги»? Правительственные…

– Митя… – рыдала рядом женщина в дубленке. Жена? Жена. Рано утром большой начальник вместе с супругой возвращался.

Вернется? Кровь. Откуда? Он распахнул ему пиджак, порвал и откинул намокшую в крови рубашку. Левое предплечье. Хлещет. Сосуд. И перелом.

– Жгут и повязку, – велел он студиозу.

В большого начальника въехал КамАЗ. Начальник при этом едва не угас. Отдать Макарцеву за рюмку «Арарата». Но как хорошо задышал! Еще немножко тебе поможем, а потом ты сам, сам… Коли ты пробился к власти, то тебе на роду написано волчьей хваткой держаться за жизнь.

– Доктор… он… жить… будет?

– Теперь должен, – не без труда распрямившись и взглянув ей в глаза, отвечал Сергей Павлович.

5

Спрашивал он у Ани – идти ему к Иуде-Николаю с повторной просьбой помочь заполучить следственное дело деда Петра Ивановича и справку о реабилитации или плюнуть и навсегда забыть дорогу в дом на Котельнической? В последнюю (она же первая) их встречу, отправляя племянника выводить из запоя митрополита Антонина, Ямщиков ради памяти брата Петра клятвенно обещал постараться. Но какая может быть вера в слово Иуды?

Настоящий, евангельский Иуда (так отвечала ему Аня) вряд ли был похож на твоего дядю-чекиста.

Сергей Павлович поспешил уточнить степень родства. Не дядя, а двоюродный дед. Дядей он сам предложил называть себя – для того, надо полагать, чтобы размякший от чувства родственной близости племянничек без утайки выложил все, что ему известно о судьбе деда Петра Ивановича и, главное, о Завещании Патриарха. Аня кивнула. Ибо Иуда – как не дико это звучит – любил Того, на Кого в Гефсимании навел толпу с мечами и кольями. Любил? И предал? Сергей Павлович выразил сильнейшее сомнение. Душа человеческая – потемки, услышал он, а Иуда – человек. Во всяком случае, в греческом подлиннике Евангелий его поцелуй передан словом катафилейн – поцелуй любви. В прошлом году о. Вячеслав посвятил отношению Иуды к Спасителю несколько проповедей и говорил, что это – одна из самых сокровенных евангельских тайн. Поцеловал с любовью. Раскаялся. Швырнул деньги. Пошел и удавился. Во всей истории человечества не сыщешь предательства, где наряду с очевидностью поступков скрывалось бы так много совершенно неочевидных побуждений. Случай же Николая Ивановича вполне укладывается в незамысловатый сюжет о человеке, который участи жертвы предпочел ремесло палача. Сергей Павлович возразил. Если есть загадка в Иуде, то и Николай Иванович не лыком шит. Он смолоду жаждал власти и ради нее, еще будучи дьяконом, объявил о намерении вырвать из своей плоти жало любострастия, хранить невинность и живым покойником шествовать мимо женских прелестей. В дальнейшем полагал он постричься в монахи. Было бы, однако, непростительной наивностью принимать его слова за чистую монету и не видеть в его поступках двойного дна. Показное стремление к иноческому житью-бытью, полуночной молитве, целомудрию и ко всему такому прочему было лишь прикрытием его поползновений заполучить знаки епископского достоинства – митру и посох и, возвысившись, внушать страх и трепет отданному ему под руку церковному народу: чтецам, алтарникам, дьяконам, священникам, а заодно и благочестивым мирянам. Когда же возлюбленное наше Отечество покраснело и тронулось большевизмом, он живо сообразил, что к власти теперь ведут совсем иные стези, легко перевернулся в чекиста, и на этом поприще добился больших успехов и достиг немалых высот.

Палач и есть самая главная власть в этом мире. Так сказала Аня. Но в отличие от папы она вовсе не предостерегала Сергея Павловича от попыток узнать всю правду о Петре Ивановиче Боголюбове, более того – укрепляла его в мысли, что тем самым он лишь выполняет свой нравственный долг.

– Только, – прошептала она, обнимая возлюбленного и прижимаясь щекой к его щеке, – мне все равно страшно. Иди – но, ради Христа, будь осторожен!

И Сергей Павлович, с помощью друга-Макарцева запасшись бутылкой армянского пятизвездочного, отправился в дом на Котельнической и на двенадцатом этаже позвонил в знакомую дверь. Открыла Катя и удивленно уставилась на него смышлеными глазками, чей серый, дымчатый цвет достался ей в наследство от прапрабабки, матери Николая-Иуды (что бы там ни говорила Аня), изменника и подлеца.

– Господин внучатый племянник?! Каким ветром?

– Попутным, госпожа юная родственница, – ей в тон отвечал Сергей Павлович, – не знаю, правда, кем вы мне приходитесь…

– Что-то вроде седьмой воды на киселе.

– Скорее всего. У меня свидание с вашим дедушкой.

– Он сегодня изображает больного. Очень похоже. Некоторые верят.

– А вы?

– Я?! – она изумилась. – Я двадцать лет невольная зрительница его театра!

Тут слабый голос Николая Ивановича донесся из кабинета, где, созерцая глобус и памятные снимки, уединился старый чекист.

– Кто пришел? – раздраженно вопрошал он. – Катя! С кем ты болтаешь?

– С твоим внучатым племянником! – отозвалась Катя, повернулась и ушла, тряхнув перехваченным резинкой длинным хвостом темных волос.

– А… а… Сережа! Проходи, мой дорогой, – едва говорил Николай Иванович, – погляди, что делают с нами старость и болезни.

Сергей Павлович вошел, глянул и увидел Ямщикова, лежащего на узком диванчике и укрывшегося шинелью с голубоватым отливом и генеральскими погонами. «Генерал-лейтенант», – сосчитал звезды Сергей Павлович и про себя присвистнул. Большой был зверь.

– Садись, садись, – бессильной рукой указал Николай Иванович на стул и утомленно прикрыл глаза. – Вот, видишь… Укатали сивку крутые горки. Старый дурень, я тебе прошлый раз хвастал, что и возраст-де мне нипочем. А зря! Зря перья распустил! Будет. Пора собираться.

– Куда? – не подумав, спросил Сергей Павлович.

Глаза генерал-лейтенанта запаса медленно открылись и осмотрели гостя с явной насмешкой.

– Туда, откуда нет возврата. – В тусклом взоре его чуть приметной тенью мелькнуло меж тем выражение, напрочь опровергающее объявленную им мобилизацию для перехода в иной мир. Никуда из своей квартиры он не собирался, Ваганьковское кладбище и надгробный троекратный залп отряженного проводить генерала в последний путь взвода вовсе его не манили. – Пора, мой друг, пора… Как там у Александр Сергеича… Не помнишь? Эх, молодые люди, молодые люди… Втуне пропадает сокровище русского слова!

– Николай Иванович… дядя Коля, – заставил себя обратиться к Николаю-Иуде по-родственному Сергей Павлович, – давайте, я вас посмотрю. Вы на что жалуетесь?

Николай Иванович, удобней примостив под голову две подушечки какого-то необыкновенного лазоревого цвета, пожевал губами, подумал и молвил, что единственная его жалоба, сказать же вернее, его стон, вопль и рыдание – это беспомощное положение, в коем он оказался. Все вокруг рушится, идет прахом, непосильные труды, кровавые раны и бескорыстное самопожертвование по крайней мере трех поколений наших соотечественников прямиком отправлены псу под хвост, а он, солдат, лежит здесь беспомощный, всеми покинутый, связанный по рукам и ногам мафусаиловым возрастом. Ежели, к примеру, ему бы дали связку гранат и сказали: взлети, товарищ Ямщиков, но не один взлети, а с кем-нибудь из главных супостатов, то, ей-Богу, он и на секунду бы не задумался. За нашу советскую Родину! – вот с каким возгласом ушел бы он в почетное небытие. Но и на подвиг самый последний нет сил!

Николай Иванович умолк, и Сергей Павлович немедля предложил измерить дяде давление. Ямщиков, поколебавшись, согласился. С ядовитой ухмылкой в уголках рта Катя принесла аппарат. Прадедушка в глаза назвал ее бесчувственной девицей, а за глаза – католической подстилкой. Сергей Павлович благоразумно промолчал.

Давление у дяди Коли было слегка пониженным, что с учетом возраста, пасмурного дня и снегопада не