– Не исключено, – подтвердил Николай Иванович. – В пятьдесят третьем, когда товарища Сталина не стало, кое-что пришлось убрать… Когда Никита-дурак дрова ломал и Америку догонял, тоже подчистили. Ну и еще пару-тройку раз. Но ты погоди, не кисни. Еще не вечер. Давай за все хорошее. – Он поднял рюмку, и Сергей Павлович со слабой улыбкой на губах и с ненавистью в сердце с ним чокнулся. – А тебе, собственно, – внезапно спросил дядя Коля, – зачем оно, это дело? Нет, нет, ты мне лапшу про фамильное древо на уши не вешай. Я, знаешь, сказок не люблю и сказочников не уважаю. Постой! – властно остановил он вспыхнувшего от негодования Сергея Павловича. – Не произноси слов, о которых потом будешь жалеть. Не согрешай в слове, учит нас Иаков, брат Господень, и станешь человек совершенный. Гляди-ка, помню! – довольно рассмеялся Николай Иванович. – А ты говоришь, – промолвил он, словно Сергей Павлович выражал сомнение в памяти девяностолетнего старика. – Так для чего оно тебе, Петра Ивановича дело?
– Я вам объяснял, – пробормотал Сергей Павлович.
– Ну, ну… А может, – потянулся к нему через стол Николай-Иуда и рукой вовсе не слабой цепко взял его за плечо, – ты Завещание хочешь найти? Оно-то тебе к чему? Или, может, тебе поручил кто-то? И денег пообещал? Ты скажи. Ищешь? Или пока еще только планы строишь, как найти?
Сергей Павлович дернул плечом, освобождая его от хватки Ямщикова.
– Какое Завещание! – заорал он. – Вы мне о нем сами сказали, а я ни сном ни духом… Мне о деде Петре Ивановиче правда нужна и ничего больше!
– Нет, нет, – и Николай Иванович снова опустил руку на плечо племянника, – ты ищи. Я тебе помогу. Дело посмотрим. Авось, на свежий глаз ты там какую-нибудь ниточку углядишь. Но не приведи Бог, – шепнул он, и по телу Сергея Павловича пробежали мурашки, – чтоб оно всплыло и оказалось не там, где надо. Понял?!
Затем он отхлебнул из рюмки и не без грусти признался, что добрый коньяк с некоторых пор стал его единственной радостью. Спасибо, однако, и на том. Как подумаешь, сколько ныне людей в холоде, голоде, нищете, как вообразишь несчастных стариков, которые не о коньяке армянском в пять звезд мечтают, а лишь о куске хлеба, и всех об этом просят и молят, и Богу поклоны бьют, в душе укоряя Его за черствость, и нежелание подать на каждый день достойное человека пропитание, – сердце рвется. А Бога проси – не проси, ничего Он не даст, пока сам не возьмешь. Не царь, не Бог и не герой, а только собственной рукой. Тут, с каким-то новым интересом воззрившись на Сергея Павловича, дядя Коля вдруг высказал предположение, что племянник посещает церковь. Сергей Павлович промолчал. А что тут худого? Николай Иванович пожал плечами, осененными генеральскими погонами. И церковь наша достойная, и священнослужители свое дело знают. От его усмешки Сергею Павловичу стало нехорошо. Кто тянул его за язык рассказывать о. Вячеславу о деде Петре Ивановиче, чудом сохранившихся письмах и упомянутом в них Завещании Патриарха?! А Николай Иванович щедро сыпал соль на его открывшуюся рану:
– Тебе, положим, надо камень с души снять, а тут священник с крестом и Евангелием. Прииди ко мне, сыне, и аз дам покой твоему сердцу! Говори без утайки, ибо я лишь недостойный свидетель, а слушает тебя милосердный Господь. Придя в лечебницу, разве станешь ты скрывать свои язвы? Явившись к врачу, разве умолчишь о болезнях?
Откинувшись на спинку стула и потягивая коньячок, в синей нижней рубашке и наброшенной на плечи генеральской шинели с золотыми звездами на погонах, с голым, блестящим под лампой черепом и слишком ровными и белыми зубами, он изображал сначала священника, затем – явившегося на исповедь человека, потом, как епитрахилью, накрывал свою голову полотенцем и сам себе отпускал грехи.
– Властию, данной мне Господом, прощаю тебе все грехи твои, вольные и невольные, яко согрешил ты словом, делом, чувством и помышлением… – С ужасом наблюдал за этим Сергей Павлович. – Аминь! – ревел Николай Иванович, и от мощного его голоса тихо звенели в шкафу хрустальные бокалы и колыхались подвески люстры.
Провожала Сергея Павловича Катя.
– Я уезжаю, – сказала она, открывая ему дверь. – И надеюсь сюда никогда не вернуться.
Он пожал плечами.
– Счастливо.
Она придержала его за рукав.
– Зачем вы сюда ходите? Он, – Катя кивнула в сторону кабинета, откуда доносился храп Николая- Иуды, – никогда ничем вам не поможет. Дедушка – страшный человек, и вам тут нечего делать.
– Прощайте, – проговорил Сергей Павлович и закрыл за собой дверь.
6
Три дня спустя, вечером, Наденька позвала Сергея Павловича к телефону.
– Приятный женский голос, – сообщила она, погрозив доктору пухлым пальчиком с лиловым ноготком.
– Сергей Павлович Боголюбов?
– Он самый, – легко откликнулся доктор.
– Я – жена Дмитрия Федоровича Рогова. Вы его спасли…
– Я?! – искренне изумился Сергей Павлович. – Где? Когда?
– Авария на Садовом… рано утром… помните?
Он сразу же вспомнил КамАЗ, смятую «Волгу», бездыханного водителя и человека с ним рядом, в котором еще тлела искра жизни.
– Помню. С ним все в порядке?
– Да, да! – ее голос звенел и срывался от радости. – И это вы… Нам в больнице так и сказали: если бы не доктор со «Скорой», Дмитрия Федоровича не было бы в живых…
– Ну что ж, – смущенно пробормотал Сергей Павлович, – я тоже очень рад.
– Дмитрий Федорович пока в больнице, но он просил передать вам, что чувствует себя перед вами в неоплатном долгу. У него большие, очень большие возможности, и если вам надо в чем-то помочь…
– Да, – сказал Сергей Павлович. – Надо.
Часть четвертая
Зверь
Глава первая
Поэма
1
В четверг третьей недели по Пятидесятнице, под вечер, о. Александр Боголюбов возвращался в град Сотников из Москвы, куда ездил по двум важнейшим причинам.
Об одной с его слов знали все, а именно: понять, каково ныне устройство церковной жизни без находящегося под арестом и ожидающего суда Патриарха и как следует относиться к появившимся даже и в Пензенской губернии новым церковным вождям вроде архиепископа Владимира Путяты, объявившего о своем намерении приблизить наконец Церковь к евангельским идеалам. Брат Петр сухо смеялся. На этом Путяте пробы ставить негде. Пил, крал, блядовал, а теперь в мутной русской воде желает поймать жирного карася. Не Христос ему нужен, а хлеба кус, то бишь сытое брюхо и грудастые девки. Cойдет, впрочем, и смазливый мальчик. Отец Александр защищался. Путята гадок, спора нет. Однако завещанная нам апостолом народов христианская трезвость должна побуждать нас не только к осуждению порока, но и к вдумчивому размышлению о том, мог ли сей мерзкий плод созреть на церковном древе, если бы оно само было без единой червоточинки, если бы тля не коснулась его листвы и оно благоухало бы, как райский сад. Приблудный ли сын этот Путята, подобранный на паперти, обогретый, вскормленный и уж потом бесстыдно проявивший скверный свой нрав или законнорожденное дитя, возросшее на примерах корысти, фарисейства и духовного ничтожества? Где тут причина, а где следствие? И разве в виду неоспоримых фактов недавнего времени, как то: хозяйничавшего в церковном и царском доме хлыста и развратника Гришки, постыдной немощи Синода, готового по мановению свыше поставить во епископы кого угодно, хоть черного борова Нилуса с его «Протоколами», поднявшими зловещий мрак со дна православной русской души, – имеем ли мы право утверждать, что наша Церковь есть столп и утверждение Истины? И беды, без числа обрушившиеся на Церковь: осквернение священных гробов (чему не так давно мы были скорбными и беспомощными очевидцами), поругание святынь, разорение монастырей и храмов, лютые – вплоть до смерти – гонения на священнослужителей – не говорит ли все это имеющему страх Божий в сердце своем
