Страшусь думать, что навлеку на вас беду. Господи, помилуй рабу Твою Анну и отрока Павла! Не о себе прошу – о них. Душа моя болит. Прощай.
Теперь только я, наверное, понимаю, и Гефсиманское борение, и муку Креста. Еще раз прощай».
С последним «прощай» деда Петра Ивановича Сергей Павлович ощутил на своих глазах слезы. Он перевел дыхание, сглотнул, преодолевая схвативший горло спазм, и развернул одну из двух находившихся в конверте записок.
«Сегодня объявили новый приговор. Три года тюрьмы, а потом – ссылка. Сидеть повезут куда-то на Урал. Я все выдержу с помощью Божией. Главная моя боль – за вас. Крепись, милая, и рассказывай Павлуше обо мне. Бесконечно любящий тебя твой муж, священник Петр Боголюбов».
Еще записка.
«Когда ты получишь эту весточку, меня уже не будет в живых. Требовали, чтобы я открыл им Завещание Патриарха, и за это сулили сохранить мне жизнь. Я сказал, что Иудой никогда не был и не буду. Надежды нет. Прощай. Не могу выразить словами мою любовь к тебе. Я унесу ее с собой. Молись об убиенном Петре и проси у Господа, чтобы принял с миром мою грешную душу. Передай мое отцовское благословение Павлу. Без меня он вырос. Пусть будет тебе помощником и опорой. Аннушка моя несравненная! Лобызаю тебя последним лобзанием. Короткое было у нас с тобой счастье на земле, но вечное будет счастье на Небесах. Там я терпеливо и с любовью буду тебя ждать».
От окна и до края огромного города простиралось не по-осеннему ясное небо.
Поздняя муха билась на стекле.
Слышен был храп Павла Петровича.
Боголюбов-младший сидел с плотно сжатыми губами и невидящим взором смотрел прямо перед собой.
3
Во рту скопилась мерзость нескольких подряд выкуренных папирос.
Душа пересохла, потрескалась и саднила. Письмо деда Петра Ивановича и две его записки превратили ее в шесть соток сожженной солнцем супеси.
Больше шести соток советскому человеку не положено.
Произрастают: полынь и крапива.
Сварить из них вино и устроить поминки по деду Петру Ивановичу.
В достойном молчании выпили жгучую горечь.
Не поморщившись и твердой рукой отведя заботливо предложенный кем-то соленый огурец, Сергей Павлович сказал собравшимся на Востряковском кладбище возле символической могилы деда Петра Ивановича, расположенной рядом с точно такой же, никому не ведомой могилой мамы, что слезы душат. Голос и в самом деле звучал неверно.
Много знакомых лиц.
Папа не в счет. С утра поддал, теперь горюет. Искренне ли скорбит он по отцу своему или только изображает неутешное горе, не простив Петру Ивановичу свое сиротство, помойки и газетную поденщину, будто бы погубившую в нем творца?
Друга Макарцева вижу. Губы его шевелятся, пробуя звучание только что сложенной эпитафии деду Петру.
Чуть поодаль женщина с искусственным румянцем на щеках. Не могу вспомнить имени, хотя знал ее близко, очень близко, чрезвычайно близко – ближе некуда. Девушка рука об руку с ней кивает мне хорошенькой головкой. Похожи. Мать и дочь. Одинаковая ямочка на двух подбородках свидетельствует о непреклонной воле к пожиранию ближних.
Месть природы за совокупление без любви.
Похоть не приносит доброго плода.
В костюме из черного вельвета и с черной же «бабочкой» под воротничком ослепительно белой рубашки, Бертольд неожиданно явился, правой поддерживая под локоток законную жену, а левой оглаживая вздымающийся зад вчерашней Люси.
Принюхивается, подергивая ноздрями хрящеватого носа. И
Дочка Олечка в розовом платьице с кружевным подолом семенит следом, опустив голову, отягощенную отцовским носом.
Несчастное дитя.
Отрекись от него, как отрекся мой папа от своего отца, моего деда Петра Ивановича.
Воет оставленная дома такса Бася. Вторит ей гуляющий по квартире ветер.
Далее: распаренный Зиновий Германович с блестящей лысиной и березовым веником подмышкой; коллеги-доктора: один с Центральной и двое с подстанции, где работал Сергей Павлович, все тайные пьяницы, пришедшие на кладбище в надежде на дармовую рюмку; прибывший на черной «Волге» незнакомый старик, в котором папа тотчас признал Ямщикова, своего дядю родного и волкодава; и еще один старик-богатырь, известный в узких кругах не только умелым столоверчением и бесперебойно- спиритической связью с давно усопшей женой, но также и тем, что, будучи другом дома Орловских, дерзко похитил невинность расцветшей к шестнадцати годам Людмилы Донатовны – безо всякого, впрочем, с ее стороны сопротивления; попыхивающая сигаретой девица в мелких кудельках, помахавшая Сергею Павловичу ладошкой и сказавшая ему: «Бонжур»; «Кто это?» – спросил он в растерянности; «Но-о-р-о-чк-у не узна-а-л, подру-ужку мою, бессо-о-вестный», – огорчилась Людмила Донатовна, утирая скатывающиеся по щекам крупные слезы; позади с бутылкой вермута и бумажным стаканчиком наготове стоял молодой человек с быстрыми глазками обученного в уголке Дурова мышонка – новобранец ее последнего призыва; Ангелина в похожем на балахон платье до пят, с непостижимой скоростью открывая и закрывая рот, шептала что-то в ухо понурому «козлику», успевая в то же самое время всезамечающим взором осматривать прибывших и раскланиваться со знакомыми.
«Зачем они все пришли? – с тоской думал Сергей Павлович, стараясь не обращать внимания на участливые взгляды друга Макарцева и слабые, но настойчивые призывы Людмилы Донатовны. – Невежливо с их стороны по меньшей мере. Я не звал никого. Совершается в душе. Там могила, там гроб, там дорогой покойник. А они толпой. Скажу, чтобы шли прочь».
Намерению его, однако, не суждено было исполниться, и тому виной оказались две причины.
Первая заключалась в том, что в кладбищенские ворота медленно вошла девушка с четным числом белых гвоздик в руках, и Сергей Павлович, даже не разглядев ее, всем вздрогнувшим и похолодевшим сердцем понял, что это Аня, и засмеялся от охватившей его радости.
Он понял вдруг, что ждал ее прихода.
Лицо его просияло.
Обратившись к девице в кудельках и указав ей на Аню, Людмила Донатовна презрительно пожала плечами.
Он понял также, что убитый дедушка Петр Иванович Боголюбов не в обиде на внука за этот радостный смех; напротив, теплеет и отогревается и его застывшее в могиле сердце.
Вторая же причина была совершенно иного свойства.
«Позвольте, – услышал Сергей Павлович властный голос приехавшего в начальственном автомобиле Ямщикова. – Нельзя же так, в самом деле. Во всем следует соблюдать. Нет желающих открыть траурный митинг? Нет. Тогда я. Позвольте, – еще раз произнес он, брезгливо отодвигая в сторону Павла Петровича. – Что за гадость вы тут пили? Дышать невозможно». Папа побагровел и затрясся. «Товарищи! – не обратив на него ни малейшего внимания, с хамской бодростью произнес Ямщиков. – Друзья! Скончавшийся в результате трагической ошибки мой брат был патриотом нашего великого советского Отечества. Не будучи материалистом и диалектиком, а будучи скорее законченным и убежденным идеалистом, что в конечном счете оказало на него определяющее влияние при выборе… э-э… рода, так сказать, деятельности, он тем не менее знал, что история, по верному замечанию одного из наших классиков, даже и отчасти не напоминает асфальт Невского проспекта или улицы Горького. В последние годы стало модно говорить о каком-то будто бы насилии со стороны государства, к невинным жертвам которого весьма произвольно причисляют и моего брата. Да, если хотите, он был жертвой. Но жертвой в глубинном и высшем смысле добровольной! Его
