Там, где престол сатаны. Том 1

бровями зажглись было боевым огнем – но тут же потухли. Если немотствует Небо, следует ли отверзать уста человеку?

И словно в ответ горестному соображению гробового, сквозь долгую зевоту едва промолвил товарищ Рогаткин:

– Ну вот и молитесь на здоровье… о сокрушении… супостатов.

– …Поручи, – подхватил бывший столяр, – из золотой… она золотая, Маркеллин?

– Сам что ли не видишь? – пробурчал в ответ о. Маркеллин, про себя пожелав осквернителям гроба немедля ослепнуть. – Какая же еще? Золотая это парча.

Еще крепче взяла за горло тоска.

Свет Божий потемнел от слетевшегося в храм воронья.

В затылке у него неведомо как оказались молот и наковальня, и через равные промежутки времени молот бил по наковальне, расплющивая в тонкую полоску раскаленный кусок железа. С каждым ударом подкатывала тошнота.

Он сглотнул и трясущимися руками вытянул из гроба пласт ваты, представлявший как бы тело преподобного – от пояса и до ступней. Туфли белой парчи лежали в изножье с большим фиолетовым аметистом в жемчужном обрамлении на каждой и вышитыми на носках золотыми крестами. Мерзейший сам по себе голос Ваньки Смирнова, и, главное, слова, произнесенные, вернее же, прости, Господи, выблеванные этим цепным псом, вызвали вдруг у Маркеллина никогда прежде не испытанное им состояние полного телесного изнеможения. Дрова на монастырской кухне колол с утра до вечера – так не уставал. Не человек сейчас – покойник. А Ванька, обращаясь к богомольцам, со злобной страстью обличал попов:

– Вы гляньте, чего они тут творили! Народ голодал, а они свою куклу в золото наряжали! Детям бы лучше вашим на кусок хлеба, чем вместе с этими вот костями, – указал он через плечо оттопыренным большим пальцем, махоньким, будто у ребенка, в сторону раки с мощами преподобного, – в гробу похоронить.

Лечь в гроб рядом с преподобным и кощунников более никогда не слышать. И харь их гадких, бесовских не видеть. У Ваньки-пса и рожа как собачья стала – но тут ему в его рожу и сказал звонкий женский голос из последних рядов:

– А батюшка преподобный за всех за нас перед Господом молится, и мы его любим. А ребяткам своим на кусок хлеба мы уж как-нибудь постараемся, и ты, парень, за нас не убивайся.

Он, Ванька, хотел бы узнать, какая это дерзкая бабенка осмелилась ему возражать. Он даже приподнялся на цыпочки и из-под белесых бровей принялся буровить народ остреньким взором – но товарищ Рогаткин его пыл остудил, сказав, что времени у комиссии осталось в обрез. Некогда. Не до ночи же тут торчать.

– Давай, Маркеллин, шевелись! – прикрикнул он.

Слабыми руками Маркеллин принял от старца Иоанна медную тарелку, с которой на литургиях и всенощных кто-нибудь из монахов-церковников обходил богомольцев в молчаливом, но требовательном ожидании лепты. Монеты звенели; случались среди них иногда золотые.

Иной жертвы настал ныне час. Он поставил на тарелку посмертную батюшкину обувку и поднял ее, будто Чашу со Святыми Дарами. Глядите, люди добрые, и вы, нехристи, тоже глядите, как собирала святая наша Церковь своего праведника! По грешной земле он ступал в лаптях (летом) и в сапогах самой грубой выделки (зимой), но при последних проводах преподобного повелело нам сердце переобуть его натрудившиеся при жизни и истаявшие в могиле ноги. И, наверное, сколь удобнее и во всех смыслах пристойнее было ему в новой обители в белых парчовых туфельках! Само собой, там все не так. Однако нам, по любви нашей и по нашим глупым здешним представлениям, нет-нет да и покажется, что неловко было бы преподобному появится среди ангелов в лаптях или в сапогах. Сказано, что побеждающий облечется в белые одежды, – а кто сей, чьи мощи покоятся в этом гробе? святые останки которого велено выставить напоказ? кто ушел в жизнь вечную преклонив колени перед образом Матери Света нашего? Истинно говорю, что своей убогостью он победил мир и отворил себе врата Царствия Небесного. Посему и получил в могильное облачение под одеждами черными, одеждами смерти и печали, одежды белые – жизни, света и правды. В них и пребывает – и здесь, и там.

В храме темнело. В последний раз луч клонящегося к западу солнца прочертил светло-сизую косую полосу от подкупольного окна к сияющим золотом царским вратам; в последний раз глубоким черным блеском вспыхнули все четыре ряда иконостаса с особенно выделившимся внизу, в Деисусе, Иоанном Предтечей, высоким, согбенным, с длинными, до плеч, волосами, в багряном хитоне, из-под которого выглядывали тонкие босые смуглые ноги… В опущенной левой руке он держал свиток с выведенным на нем крупными буквами словом: покаитеса.

В окрестном мире к верхушкам арзамасских лесов скатывалось солнце. Луч таял, свет уходил из окон, и вместо него в храм текли сумерки. Смутно был виден теперь в иконостасе Предтеча, а главного его слова на свитке вообще нельзя было различить. Но о. Александру казалось, что он по-прежнему видит и свиток, и слово, и что с этим исполненным грозной силы глаголом пророк обращается именно к нему, позволившему себе обольститься желанием немедленного чуда.

Или это был не Иоанн Предтеча, пустынножитель и праведник, а о. Петр, родной брат, человек-камень, от суровых суждений которого и твердого взгляда унаследованных от папы карих глаз тайный трепет подчас охватывал о. Александра?

Младшенького изгнал.

Младшенький явится однажды и молвит с тихим укором: «Я Николай, брат ваш, которого вы продали в Египет». Ибо Египет есть великий образ всего неизведанного и чуждого, вечная область искушения и греха, где сохранить себя возможно лишь по милости Божьей, как то и случилось с прекрасным Иосифом. Но не он пришел к братьям, а братья – к нему. И не младшенький постучится к нам, а мы предстанем перед ним, и он будет решать наши судьбы. Скажу ему: не я велел тебе покинуть алтарь. Разве переступил бы я заповеди христианской и братской любви, коли бы не столкнулся с непреклонностью Петра?

Папа безмерно страдает.

Тоска, однако, в том, что Петр кругом прав. Всякий раз приходится смиряться перед его правотой, хотя в известном смысле она сплошь и рядом основывается всего лишь на отсутствии воображения. Правда, что по нашему недостоинству никто из нас никогда не видел в алтаре сослужащих нам ангелов – но кто из иереев возьмется отрицать их несомненное присутствие? Теперь же, отцы и братия, вспомним Христа, выходящего из Иерихона, и Вартимея, слепца, с протянутой рукой сидящего при дороге. Какой милостыни просил он у Иисуса? Может быть, хлеба? Или денег? Пару ассариев, Иисус, сын Давидов, а если нет, то хотя бы кодрант. Такая мелочь. Что тебе стоит. Вели Иуде открыть денежный ящик. Нет, отцы. Не хлеба или денег ждал Вартимей от Иисуса – он чаял получить от Него прозрение. Он хотел чуда, и с настойчивостью, представлявшейся окружающим донельзя неприличной – до такой степени, что они заставляли его молчать, – домогался изменения своего скорбного состояния. Он просил – и он получил. Чудо совершилось. Обратим теперь, братья, усиленное внимание на слова Спасителя, рекшего: «Вера твоя спасла тебя». Разве не приводят они к мысли о самой тесной связи между нашим желанием чуда и нашей верой в самую возможность его? Разве не означают они, что чуду должна предшествовать вера? Ибо если нет пламенной веры в благодатное исцеление, то слепой так и пребудет в пожизненном мраке; и если наше сердце не преисполнится истинно вартимеевским, требовательным и, может быть, даже дерзким желанием чуда, то и сам Чудотворитель не обнаружит достойного для себя повода преобразить нашу жизнь своим могущественным вмешательством. И далее имею сказать вам нечто в опровержение правоты брата моего, священника. Что означает имя города, из которого вышел Спаситель, – Иерихон? Имя сие сиречь Луна. Как прообразуется Луна в толкованиях священного языка? Ответим: служит образом немощи нашей плоти, в согласии же с месячным убыванием своим являет нам образ нашей смерти. Не ясно ли, что Иерихон или Луна словно бы указывают нам на сугубое изнеможение человека, сидящего в придорожной пыли и уже утратившего всякую надежду увидеть свет. Но совершается чудо – для человека и человечества. Господь принимает на себя – вплоть до крестной смерти – нашу немощь, даруя взамен обретение некогда утерянного нами Божественного света. Не в осуждение и тем паче не в поношение брату Петру будет сказано, но в нем преизбыточествует телесная крепость, которая вполне может стать завесой, мешающей увидеть свет.