Там, где престол сатаны. Том 1

указал он на о. Иоанна, в одной руке державшего теперь череп преподобного без нижней челюсти, а в другой – саму челюсть и белую широкую шелковую ленту, которой во гробе от подбородка до затылка была охвачена голова Божьего угодника. – Может, это все от разных мертвяков взяли, сложили и вот этой лентой привязали. И охота вам, чтобы вас дурили?

– Гражданин председатель комиссии! – не находя более сил сдерживать возмущение, воскликнул отец благочинный, но улыбающийся Ванькиным речам товарищ Рогаткин в его сторону даже не взглянул.

– А чудес сколько от батюшкиных мощей мы видали?! А исцелений? Это чево, это тоже что ли один обман?! – в несколько гневных голосов закричали из толпы.

– Чудеса?! – отчего-то присев и ударив себя по ляжкам, в свой черед заорал Ванька. – А где они, эти чудеса?! Вот мы счас Симины или чьи-то там кости разворошили – тут самое время всех нас пустить в расход по приговору небесного трибунала! Давай, Христос, или как тебя, пали по нам из главных калибров громом и молнией!

– Ты, парень, не спеши. Дождешься, – внятно и грозно пообещали ему. – Будет тебе и молния, будет и гром.

Ванька Смирнов в ответ нехорошо улыбнулся и, приподнявшись на цыпочках, что-то зашептал товарищу Рогаткину в самое ухо. Молодой председатель свое ухо от Ванькиных губ с некоторой брезгливостью отстранил, но выслушал, кивнул и пожал плечами – мол, делай как хочешь. Стуча подкованными сапогами, Ванька подбежал к Петренко. Неподалеку стоявший о. Александр услышал и обмер: стрелять будут! По иконам! Он вскрикнул, нелепо взмахнул руками, угодив при этом в плечо сангарского звонаря, о. Никандра, с гримасой боли и изумления от него отшатнувшегося, и кинулся к Петренко, чтобы не дать ему исполнить ванькин чудовищный умысел. Не та пуля тебя убьет, которую тебе враг приготовил, а та, какой ты в святые образа выпалишь!

– Отец Александр! Саша! – ему вслед крикнул брат. – Куда ты?!

– Не надо! – вопил о. Александр, пытаясь оттолкнуть преградившего ему дорогу милиционера – того самого парня с круглым прыщавым лицом и черными сросшимися бровями, который неведомо куда увел блаженную Пашу.

– Ты чего, поп… спятил?! – не повышая голоса, с ненавистью говорил тот и прикладом винтовки пребольно упирался о. Александру в грудь, норовя угодить точно в наперсный крест.

– Пустите! – не помня себя, кричал о. Александр. Пресвятая Богородица, помоги! Преподобный отче Симеоне, не дай совершиться злодейству! Господи, укрепи! Сил прибыло. Он грудью налег на приклад, вынудив своего противника шатнуться и отступить назад.

– Что там происходит, черт вас всех побери?! – вне себя от гнева вскричал товарищ Рогаткин, вызвав всеобщий ропот упоминанием нечистого.

– При осмотре, – бесстрастно диктовал доктор Долгополов, – оказались на них известковые отложения… Написали?

Не отрываясь от протокола, первый губернский поэт молча кивал.

– …Известковые отложения и соли…

А с другой стороны возбужденно орал парень в кожанке, чтобы не смели шевелиться и чтобы старый священник еще малость подержал перед доктором вынутые из гроба кости.

– Еще чуть-чуть! – уже почти умолял он о. Иоанна. Опять он что-то поджег, и опять яркий и мертвый свет на миг озарил раку, до сего дня в неприкосновенности хранившую гроб и всечестные останки преподобного, удрученного о. Иоанна и Антона Федоровича Долгополова, хмурое лицо которого выражало теперь профессиональную сосредоточенность. Запечатлен был и о. Маркеллин, с закрытыми глазами по- прежнему неподвижно стоявший возле раки.

Вспышка резкого света и прозвучавшие отовсюду крики словно пробудили его. Он медленно, с усилием открыл глаза. Теперь гробовой, не мигая, смотрел прямо перед собой, и было заметно, что он не понимает, где находится и что происходит вокруг. Даже на раку со святыми мощами, возле которой он неотлучно провел столько лет, о. Маркеллин поначалу глядел с тупым недоумением. Затем, однако, правая половина его лица ожила и дернулась, а из правого глаза, в котором появилось и застыло выражение мучительной тоски, выкатилась и поползла по щеке крупная слеза. Странно и страшно было при этом наблюдать левую половину лица гробового, окаменевшую в своей неподвижности и как будто принадлежавшую другому человеку. И глаз его левый, тускло-зеленый, по-прежнему смотрел не мигая и был сух как пустыня.

Тьма была вокруг; тьма и бездна. Но Дух Божий носился рядом, и Его присутствие о. Маркеллин ощущал по прохладному веянию тихого ветра, возникавшего от плавных взмахов пары широких, легких и светлых крыл. Это хорошо, сказал Бог, и гробовой, обрадовавшись, все-таки не смог сдержать изумления и вопроса: а чего ж в том хорошего, Господи? Монах, а не понимаешь, отвечал ему Бог. Вон свет, туда и гряди с миром. Он увидел впереди радужное пятно, шагнул, но остановился в недоумении. Как же, Господи, пренебречь мне моим послушанием? Иди, иди, сказал ему Бог. Другое будет теперь у тебя послушание.

Впоследствии даже доктор Долгополов не мог объяснить, каким образом о. Маркеллину удалось сделать три шага вдоль раки, а потом, уже не держась за ее край, шагнуть к подсвечнику, тесно уставленному пылающими свечами. «Непостижимо! – вздыхал и пожимал плечами Антон Федорович. – В его состоянии!» Однако что бы ни говорил, сострадая, доктор, добрая душа, именно так и случилось – со своим словно бы разделенным на две части лицом и одним глазом застывшим и мертвым, а другим живым и роняющим слезу за слезой, волоча левую ногу, гробовой приблизился к подсвечнику, но за полшага рухнул на него, угодив головой в горящие свечи.

С грохотом упал и покатился подсвечник, разбрасывая во все стороны искры и сильно дымя. Лицом вниз упал и о. Маркеллин, и тяжелая, страшная неподвижность его большого, грузного тела с откинутой и сжатой в кулак правой рукой яснее всяких слов говорила, что он уже не поднимется никогда.

Запахло палеными волосами.

– Уби-и-ли-и! – завопил женский голос, но на самом верхнем, пронзительном звуке вдруг смолк, оборванный прогремевшим в храме выстрелом.

Где-то вверху, возле купола, тонко дребезжало оконное стекло.

– Петренко! – яростно крикнул председатель комиссии, товарищ Рогаткин. – Кто посмел без приказа?!

А вокруг уже вопил православный народ, равно потрясенный как выстрелом, так и скорбным зрелищем павшего лицом в огонь Маркеллина. Особенно бесстрашные прямо называли смерть гробового убийством, не подумав, однако, что несчастный иеромонах рухнул прежде, чем кто-то из милиционеров нажал на курок винтовки.

– Отец Маркеллин! – истошно кричала закутанная до самых бровей в серый пуховый платок тетка, и, надрываясь, требовал от Петренко немедленного ответа товарищ Рогаткин:

– Кто стрелял?!!

Старший милиционер лениво пожимал плечами:

– Так уже выстрелил… Он хлопец молодой, взволнованный. Я разберусь.

– Маркеллин-то, похоже, Богу душу отдал, – пробормотал сангарский звонарь.

– Маркеллин?! – спрашивала слепая Надежда и простертыми руками искала вокруг себя человека, который стал бы ей поводырем в этом темном и страшном мире. – Его убили?! – Она нашарила о. Петра и, вцепившись в него, умоляла: – Не бросайте меня…

– Я тебя не брошу, не бойся, – быстро говорил он, глядя то на отца, опустившегося на колени возле бездыханного тела гробового, то на Антона Федоровича Долгополова, своей длинной сутулой фигурой как бы завершавшего скорбную троицу, состоящую из покойника, священника и врача, засвидетельствовавшего наступление смерти, то на брата, мучительно разинувшего рот и согнувшегося от удара прикладом.

Прыщавый малый стоял подле него с улыбкой на толстых губах. Антон же Федорович, скорбно покивав головой, вернулся к раке. Теперь он один с горьким чувством смотрел на уложенные в гробу в прежнем порядке останки Симеона, на череп с заново подвязанной нижней челюстью, медный крест, атласные туфельки, более подобающие вельможному щеголю, чем монаху, в труде и молитве проведшему свои дни, и в нем с каждой минутой нарастало чувство собственной вины.

Даже смерть Маркеллина он ставил себе в вину, лишь отчасти оправдываясь каким-то непостижимым и