Там, где престол сатаны. Том 1

отметить: – Николай Иванович – большой человек. Он тебе сказал, чем наш владыка страдает?

– Примерно.

– А ему послезавтра лететь. И не куда-нибудь в град Урюпинск, где скажешь: благословен Бог наш, а я – поп ваш, и все довольны и счастливы, а в Женеву, где всякую минуту надо помнить, что слово не воробей, и где ходи, да оглядывайся.

– Оглядываться-то зачем?

– Да ты, доктор, как с дуба упал, – снисходительно молвил священник. – Это дело еще Моисеем заведено, а если точнее – самим Господом.

– Какое дело?

– Высматривать землю Ханаанскую, – без запинки отчеканил о. Вячеслав. – Прочтешь – поймешь. Приехали.

Это был кооперативный дом на курьих ножках, то бишь на высоких железобетонных опорах, в двух остановках от станции метро «Войковская», на пятнадцатом этаже которого в трехкомнатной квартире проживал митрополит Антонин. Пока поднимались на лифте, Сергей Павлович успел узнать дополнительные подробности из жизни своего пациента, шепотом и в самое ухо сообщенные ему о. Вячеславом.

О жилье.

Помимо давно и на всякий случай приобретенного московского имеется куда более просторное в Киеве, откуда митрополит полгода назад был переведен в столицу на должность управляющего делами Московской Патриархии, что означает его великое возвышение, попрание врагов и недоброжелателей, торжество справедливости и мудрость властей предержащих, умеющих достойно оценить преданность, рвение и ум. Тяжела ноша, но велика слава. А метивший на это место ростовский и новочеркасский Филарет огорчился до микроинсульта и три дня не мог внятно вымолвить ни единого слова. А придя в себя молвил. Ты не поверишь! Вячеслав прыснул. Ну, говорит, и х… с ним. Двумя квартирами недвижимость Антонина не исчерпывалась. Дача в Одессе, на берегу Черного моря. Дача под Москвой, на станции Трудовая Савеловской ж. д., прикупленная у одного боевого генерала, после войны получившего ее (гектар земли вместе с домом) в подарок от товарища Сталина. Дом снесли, построили новый, и рядом – еще один, для монахинь Корецкого монастыря, имеющих послушание блюсти на даче чистоту и порядок и быть готовыми встретить жениха в любое время дня и ночи. Сергей Павлович глянул с недоумением. В ответ приятным баритоном о. Вячеслав пропел:

«Се Жених грядет в полунощи, и блажен раб, егоже обрящет бдяща…» И еще кое-что, о чем пока промолчим.

О близких.

Возникает уместный вопрос: зачем было ему приобретать все это и кое-что другое, о чем до времени храним гробовое молчание? Зачем отягощать бессмертную душу тленным грузом собственности? Не лучше ли налегке покинуть этот мир, дабы узкими вратами свободно пройти в тот? Ответим: нет, не лучше. Не всякое евангельское слово следует понимать буквально. И не простецам надлежит изъяснять божественную истину, не умеющим соотнести ее с многоразличными обстоятельствами нашего бытия. Не один человек живет на земле – даже если человек этот в оную пору принес монашеские обеты. И разве не должен он предпринять разумные и необходимые меры, призванные при любом повороте событий оградить дорогих ему людей от житейских невзгод? Не забудем также о достоинстве епископского сана, непременным атрибутом которого является унаследованная нами от Византии торжественная роскошь богослужения, требующая соответствия и во внехрамовой жизни. Ибо согласимся, о братья, что в высшей степени нелеп будет тот архиерей, который, совлекши с плеч мантию фиолетового бархата с нашитыми на ней скрижалями, прообразующими Ветхий и Новый Заветы, вечный источник мудрости наставника Церкви, коим по сану и призванию является епископ, и струями, изображающими дарованную ему Святым Духом благодать учительства, а с головы сняв митру, сверкающую драгоценными камнями и бисером, проследует не в просторные покои, к столу, радующему взор изобилием яств, а в какую-нибудь коммунальную клетушку, дабы утолить голод сардельками, сваренными в алюминиевой посудине, кильками прошлогоднего засола и вчерашним борщом с плавающим в нем куском мяса от старой коровы. Архиерей на Святой Руси – уже не столько человек, сколько живая икона, предмет поклонения, полномочный представитель Бога, имеющий право вязать и разрешать. Тон дэспотин кэ архиерэа имон Кирие филатте! Так, на языке народа, нам, русским, давшего православную веру, поет в храме хор, принося Господу молитвенную просьбу сохранить господина и архиерея нашего. Аллилуиа! И с этим возгласом о. Вячеслав позвонил в квартиру номер 137.

Им открыла женщина лет пятидесяти с лицом колдуньи. Проще простого было вообразить ее над котлом, в котором готовилось варево по лучшим рецептам Лысой горы: из трех черных жаб вкупе с калом борова, зубами повешенного и цветами шалфея. Крючковатым носом хищной птицы она вдыхала чудный запах, приговаривая: «Беда и сеть, расти, расти. Огонь, гори! Котел, кипи!»

– Вот, Евгения Сидоровна, привез… И доктор, и Николая Ивановича близкий родственник, – привирая, бодро доложил о. Вячеслав. – Что там владыка?

Колдунья раскрыла рот с губами в две крашеные ниточки и простонала:

– Ах, Славик, так плохо, так гадко… («Хадко», – сказала она, выдавая свое малороссийское происхождение.) Опять вопил, шо умирает и шо ни в какую Женеву не поедет.

Тут, в самом деле, голос послышался из глубины квартиры, взывающий о помощи.

– Доктор! – сложа на груди руки в перстнях, обратилась к Сергею Павловичу колдунья Евгения Сидоровна. – Я вас умоляю… Если он не полетит в Женеву, будет катастрофа. Славик, проводи. – И, напутствуя о. Вячеслава, своим плечом она на мгновение прижалась к его плечу.

От взора Сергея Павловича не укрылся ее порыв. И по пути в комнату, откуда доносились жалобные вопли архиерея, он осведомился у священника, кто она такая, Евгения Сидоровна, и кем она приходится митрополиту.

– Официально – двоюродная сестра.

– А неофициально?

Во взгляде, которым удостоил его о. Вячеслав, доктор Боголюбов без труда прочел: «Ты что – дурак?»

Они миновали устланный коврами просторный холл с вазой в углу и низко свисающей с потолка огромной люстрой. Далее был коридор и дверь в конце его. Отец Вячеслав постучал, за дверью раздался стон, и они вошли.

Поразительная в некотором отношении картина предстала перед Сергеем Павловичем. Спора нет, за годы службы на «Скорой» – как сообщал он в незабываемых «Ключах» милому Зиновию Германовичу – ему пришлось основательно познакомиться с изнанкой человеческого бытия, во многих случаях неприглядной и даже отталкивающей. «Скорая помощь», в связи с этим говаривал он, это окошко, заглянув в которое, гораздо лучше понимаешь, какой, в сущности, жалкой и грязной скотиной является человек. Но никогда не приходилось ему входить в комнату, подобную этой: с уставленным иконами киотом, занимавшим весь правый угол, от пола до потолка, с лампадкой красного стекла и мерцающим в ней на кончике фитиля крошечным язычком пламени, и Распятием из темного металла в левом углу, как раз над широким ложем, на котором покоилось грузное тело страдающего архиерея.

С высоты своего Креста полузакрытыми очами взирал на митрополита Антонина Христос и видел багровое отекшее лицо, седую бороду и рыжевато-седую густую поросль на раскрытой и жаждущей облегчения груди. Помимо своего преосвященнейшего служителя, из ослабевших рук которого выпали посох, дикирий и трикирий, Господь мог обнаружить в комнате и первопричину его плачевного состояния. Початая бутылка стояла на столе, рядом с лимоном и прекрасной серебряной рюмкой вместимостью никак не менее семидесяти пяти граммов. Другая, порожняя лежала на полу. Сергей Павлович повнимательней глянул на бутылки, принюхался и учуял запах любимого напитка друга Макарцева. Вискарь. Черный лейбл. Губа не дура. Но вот вопрос: пьет ли он потому, что боится грядущего оглашения сделанных о нем записей в Книге Жизни, как то – сотрудничество с Николаем Ивановичем и прочими хищными птенцами Феликсова гнезда и связанная с этим необходимость прятать под архиерейским облачением неприглядный образ лжеца, соглядатая и доносчика? Или ищет в чаше забвения от опостылевшей ему двойной жизни? Или из всех мыслимых способов бегства от Евгении Сидоровны выбрал алкоголическую нирвану, пусть даже