шаловливо целовала супруга, вызывая у него секундное расстройство слуха и стремление ответить ей тем же, то есть поцелуем в ее прелестное ушко. В которое с таинственной улыбкой она прошептала однажды… Нет! Ни слова более! Рыдания потрясли ее грудь при виде супружеского уха, чье неестественно-отдельное существование с ужасающей неоспоримостью свидетельствовало о необратимости случившегося. Убит! А убийца? Вот он, со смертельною бледностью в лице и багрово-синим кровоподтеком под глазом, полученным, когда его вязали случившиеся в этот час на Соборной площади два мужика из соседней деревни, поднимается навстречу уже надевшей все черное: шляпку, вуаль, платье и башмачки вдове, вдруг явившейся к нему в камеру предварительного заключения.
– Что вам угодно, милостивая государыня?
Он пытается говорить гордо, даже несколько свысока, но губы трясутся. Она садится, поднимает вуаль и смотрит на него покрасневшими от пролитых слез, прекрасными темными глазами. В музее града Сотникова была картина кисти неизвестного художника, с большим мастерством изобразившего эту сцену: убийца (без кровоподтека), со скрещенными на груди руками и гордо поднятой головой, из чего всякому было ясно, что раскаяние не коснулось его окаменевшего сердца, и она, вся кротость, страдание и всепрощение, с безмолвным вопросом на скорбных устах. За что?! Он усмехнулся – но, Боже, сколько отчаяния и горечи было в его улыбке! Глухим голосом он провещал, что жертвой политического террора является не человек как таковой, муж, отец, любитель преферанса или шахмат, примерный семьянин или закоренелый развратник, а представитель ненавистной народу власти. Казнь справедлива, ибо она свободна от какого бы то ни было личного чувства.
– Справедлива?! – она вскрикнула, будто подраненная птица. – Взгляните на меня, и вы, может быть, поймете, чтo стоит ваша справедливость!
Он взглянул – и в тот же миг опустил свой взгляд.
– Вам никогда ничего не построить на крови, – продолжала она. – Сказано: не убий! А вы?
– Сказано другое, – не поднимая глаз, возразил он. – Дело прочно, когда под ним струится… кровь. – Последнее слово он произнес с явным усилием.
– Ах, эти поэты… Каким подчас опасным вздором они искушают нашу совесть. Умоляю вас, – промолвила она, простирая к нему руки, в одной из которых (кажется, в левой) был зажат мокрый от слез платочек, – скажите мне, что вы раскаиваетесь… Я вас простила, как нам завещал Спаситель, но вы! Разве раскаяние не коснулось вашего сердца?
Он, наконец, взглянул ей прямо в глаза. О, этот безмолвный поединок двух стихий: целомудренно- чистой, любящей и возвышенной – и опаленной адским пламенем, уязвленной повсеместно царящей несправедливостью и ожесточившейся! За одной – правда любви; за другой – правда отчаяния.
– Меня скоро казнят, – промолвил он.
– Я буду умолять о вашем помиловании! Я…
Он прервал ее властным жестом руки.
– Отнять чужую жизнь имеет право лишь тот, кто готов расстаться со своей. Я убил – я должен умереть. Прощайте.
Она встала и, как покойника, молча поцеловала его в лоб.
Сергей Павлович не стал читать далее, хотя там, впереди, куда он успел заглянуть, было описание виселицы, грузно поднимающегося на помост палача в черном капюшоне и перчатках, одышливого протоиерея, еще живому прочитавшего за упокой и поднесшего крест к губам убийцы, от которого тот безмолвно отвернулся, и неожиданное появление вдовы, на сей раз надевшей все белое, с пунцовой розой на длинном стебле в руках. Со словами: «Боже, как грустна наша Россия» доктор закрыл летопись славного Игнатия Тихоновича.
Но зачем она приходила? Разве ее приглашали на казнь? Отбросим прочь всякие соображения о мстительной радости, ибо они недостойны этой благородной женщины. Низменный человек может быть захвачен этим подлым чувством, но человек высокого духа и чистейших помыслов! Даже думать не будем. Но в таком случае отчего бы не предположить, особенно с учетом выбранного ею вовсе не траурного, а скорее праздничного или даже подвенечного платья, что она как бы говорила ему: не страшись смерти! Ибо предстоящий тебе уход есть всего лишь переход: из жизни временной – в жизнь вечную, из нашей полутьмы – в сияние невечернего дня, из тоски о Боге – в обретение Его. Мы с тобой связаны той кровью, которую ты пролил, и той болью, которую ты мне причинил. Мой странный и страшный друг. Друг! Тебе говорю: не бойся. А ну, если завтра убьют?! Пока фонариком будет светить, пробираясь, по лестнице вверх, по коридору, крадучись, кирпичи вынимать… и нож вместе с фонариком купить… сзади по голове. И он даже номера этого убогого никогда больше не увидит, и звука проезжающих машин не услышит.
Там жизнь если есть еще неведомо какая а здесь пусть говорят как бы через тусклое стекло но гроза вчера молнии до земли дождь стеной сегодня луг белые стены река старица церковь в ней и сияющее небо над всем миром из которого я не хочу уходить.
Разве тусклое? Разве не саднит душа от пронизывающего ее света? Разве не изнемогает она под непосильным для нее бременем красоты? Ты обо мне думаешь, любовь моя? Ты меня бережешь?! Громким голосом воскликнув в душе, он поднялся и подошел к окну. Полого спускалась вниз улица Розы Люксембург. По обе ее стороны, как брошенные дети, стояли чахлые березки с поникшей листвой. Прилетал из-за Покши ветерок, летний ласковый зефир, и, радуясь его теплым порывам, они оживали, покачивались и шептали одна другой, что сбываются их грезы о лучших временах и совсем скоро чьи-то заботливые руки будут ухаживать за ними до поры, пока они не окрепнут и не поднимутся в полный рост. Но ветер стихал, надежда истаивала, и тоскливая дремота снова овладевала ими.
Должно быть, что-то прояснилось в сознании Сергея Павловича. Он положил конец созерцанию более чем скромных видов града Сотникова, то бишь улицы Розы с березками, противоположных, в два этажа, домов с бедными занавесочками на окнах, поднявшейся за одним из них старой липы, пожарной каланчи, чья пустующая дозорная площадка поневоле вызывала опасения за судьбу города и его жителей, предоставленных произволу непредсказуемых стихий, и подошел к умывальнику. Из крана с хрипом и клекотом рванулась неровная струя. Он ополоснул лицо и потянул с крючка серое вафельное полотенце с черными штампами по краям. Затем скорым шагом безумно занятого человека покинул номер, сбежал по лестнице и вышел из гостиницы.
Однако почти сразу же вспомнил, что обещал зайти Игнатий Тихонович. Хлопнув себя по лбу и совершив крутой поворот, он вернулся и наказал дежурной, чтобы всем, кто будет его спрашивать, отвечать, что доктор Боголюбов отправился в юдоль печали. Круглые глупые карие глаза в ответ.
– Куда-куда?
Он объяснил. В интернат. Глубокий вздох, всколыхнувший большую грудь.
12
– Эта ли улица ведет к интернату? – запыхавшись, спросил Сергей Павлович у небритого сотниковского жителя средних лет, в задумчивости стоявшего на углу Розы и Героев-панфиловцев.
Долгим взором тот посмотрел. Наконец, довольно изучив доктора и признав его достойным общения, он для начала испросил закурить. Получив, осмотрев и покрутив в пальцах, он заложил папиросу за ухо и указующим жестом протянул загорелую на огородных работах руку.
– А вот, значит, по панфиловцам, мать их… До перекрестка. Там направо, улочка, хрен ее знает как. И, значит, упрешься.
Правду молвил. Пробежав героев-панфиловцев и свернув направо, минуту спустя Сергей Павлович не без робости вошел в покосившиеся ворота и остановился, выглядывая во дворе вчерашних знакомых. Что и кого он увидел? Деревянный одноэтажный дом справа, источавший запах кислых щей, памятный доктору с детства. Сиротство пахнет щами, он это понял давно. Лавочка возле. Сидя на ней, одноногий парень, мрачный, с черными сросшимися бровями, делавшими его еще мрачней, мрачно привинчивал набойки к каблукам поношенных женских туфель, за каковым процессом, не спуская глаз, наблюдал паренек помладше, с двумя ногами и двумя горбами – на спине и на груди, отчасти похожий на горбуна-Коляна, но явно не он. Проковыляла мимо на двух протезах и с палками в обеих руках девочка лет десяти с прелестным печальным монгольским личиком.
– Эльвир, – отвлекшись, глухо окликнул ее паренек с двумя горбами, – ты куда?
– Письмо… получить… я… иду, – морщась на каждом шагу, доверчиво отвечала Эльвира.
И, будто ворон, прокаркал горбун, скоро перестанут тебе писать. А почему – знаешь? Им легче не
