Там, где престол сатаны. Том 2

поделить означенное добро между чадами, дабы они не перегрызли друг друга возле хладного отцовского тела, и велю ей не забыть о себе; в нашем же случае – оставляю богохранимому народу русскому (ах! как все-таки странно хранит Бог мой народ; право, иногда кажется, что всем известный Карацупа лучше охранял государственную границу; впрочем, всякий народ должен когда-нибудь и сам подумать о собственной судьбе) свое архипастырское слово в назидание и предупреждение о волках, хотящих ради насыщения утробы расхитить все стадо. Рано или поздно должно быть предъявлено миру. Где оно? Когда Петр Иванович явился к зверю, чтобы спасти отца, не ведая, что тот уже расстрелян в Юмашевой роще, завещания при нем не было. Факт. В доме у него наверняка все перевернули. Не нашли. И келью всю обшарили. Не нашли. Бог глаза им закрыл, а мне откроет. Но не буду думать о чем он думал.

Впереди, в окне с выбитыми стеклами, сияло небо. Пока Сергей Павлович шел по коридору, от края до края рамы проплыло белое облачко. С тяжелым упорством он проследил его путь. Что ж, были некогда благолепие, чинный порядок, дубовые двери, навощенные полы. Жития святых за трапезой. Поцелуи в плечо. Благослови, отец настоятель, упрятать в погреб мужиков, пойманных за порубкой в нашем лесу. Бог благословит. Сажай. Ныне имеем гремящие под ногами пустые ржавые консервные банки. Пожелтевшие окурки. Битое стекло. Не следует ли в таком случае – безо всякой боязни прослыть врагами святого православия – признать, что озабоченное лишь своим внешним видом благолепие (благочестие, благомыслие, благообразие) непременно родит разруху? И разве разруху семнадцатого года не выносило в своем чреве иссохшее до сморщенной шкурки богопочитание? И разве благолепие Варнавы, Антонина, Вячеслава, а также всех тех, кто изображен о. Викентием в погубившей его повести о предварительном визите антихриста в стольный град всея России, не чревато разрухой еще более ужасающей и не оставляющей уже никаких надежд? Слева, вторая от конца коридора. Вот она. Куда стучать? Кому говорить: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас»? И кто промолвит в ответ разрешающий «аминь»? Ни двери, ни дверных косяков, ни порога. Две железные койки с порванными пружинами. Открывающая кирпичную кладку облезшая штукатурка со следами краски отвратительного казенно-зеленого цвета. Маленькое окошко с уцелевшими, но сто лет не мытыми стеклами, сквозь которые едва виден луг, словно накинувший на себя серую осеннюю дымку.

– Отец Гурий, – шепнул Сергей Павлович, – это Петра Ивановича Боголюбова внук к вам пришел… И вы убиты, и он убит. Вас раньше убили, его через несколько лет. И все эти годы мучили. – Он перевел дыхание. – Петр Иванович в эту келью к вам приходил… И где-то здесь спрятал… Вы ему место, наверно, указали. Где?

Он пытался представить себе, как выглядела келья во время oно, то бишь в ту пору, когда в ней жил и молился Гурий. Предположим. Вот тут, у стены, справа от двери, его постель. Иконы над ней. В ночи мерцает лампадка. Преподобный Симеон с перстами, приложенными к челу, и очами, возведенными горe, стоит на коленях. Пресвятая Богородица, моли Бога о нас, денно и нощно слышен в келье его безмолвный вопль. Стол вот тут, между окном и дверью, два стула на случай, ежели кому взбредет в голову нарушить уединение старика-монаха и его горестные размышления о тщете мимопреходящего бытия. Лампа на столе, при ее свете он записывает скорбные свидетельства о России, много обещавшей, но так и не оправдавшей возложенных на нее надежд.

Да свершится по слову Господа, сказавшего: дошла напасть до тебя, житель русской земли! приходит время, приближается день смятения, а не веселых восклицаний на зеленеющих равнинах. Вот, изолью на тебя ярость Мою, и совершу над Тобою гнев Мой, и буду судить тебя по путям твоим, и возложу на тебя все мерзости твои. И узнаете, что Я Господь каратель.

Погибло Царство. Впоследствии (скрипит пером Гурий) весьма образованные люди, профессора, знатоки языков, писатели укажут, что масоны гадили-гадили и нагадили. Жиды рыли-рыли и подрыли. Пустое. Даже незаурядный человек становится глуп и туп, когда принимается искать причины нашего крушения где-то вовне, а не в сердцевине русского бытия. И древний дуб высится красавец красавцем, наутро же грустную зришь картину сего исполина, павшего наземь, и расколовшегося, и обнажившего трухлявое свое нутро. Сгнил на корню. Так и мы: сгнили и пали. Ранний летний рассвет за окном. Глядит в окно, видит луг в полосах белого тумана, Покшу и просыпающийся град Сотников на ее берегу. Новый день дает Господь, неизреченна милость Его к нам, грешным. А то запросто мог бы послать ледяную ночь. Закрывает последнюю страницу и устремляет взор на полки с книгами, от пола до потолка поставленные у противоположной стены. Закончен труд, завещанный от Бога. Встает. Подходит к полкам. Слабой старческой рукой с усилием извлекает из плотного ряда толстый том. За ним открывается приятная на вид добротная кирпичная кладка. Читает. Что покров, на глаза наложенный, то помыслы мирские и воспоминания житейские для ума или ока души. До тех пор, пока попустим им быть, ничего не увидим; когда же изгоним их памятью о смерти, тогда узрим свет истинный, просвещающий всякого человека, грядущего в мир. Задумывается над словами «изгоним их памятью о смерти», после чего сухой маленькой ладонью с тихой улыбкой оглаживает черный переплет, водружает книгу на место, опять-таки применяя усилие для того, чтобы освободить для нее необходимое пространство, и по совершении всех этих действий, то есть чтения, размышления, поглаживания и восстановления прежнего порядка, опускается на колени, но не на пол, а на тощенький выцветший коврик у кровати и, подняв лицо к святым иконам, просит Создателя укрепить в нем память смертную и тем самым наилучшим образом приготовить к переходу в иной мир. Время идет. Слышны удары колокола. Бам-м-м-м… Бам-м-м-м… Бам-м-м-м… Ранняя обедня. Иже херувимы тайно образующе. Время идет. Весна, апрель, разлив. Вода подступает к монастырю и тихо плещет возле его стен. Пасха. Во все стороны плывет ликующий перезвон. Христос воскрес! Неужто? Но если Христос не воскрес, то и вера наша тщетна. Во что верить, если Христос не воскрес?! Время идет. Низкий проплыл звон большого колокола. Ночь. Уже зима. В черном небе прямо перед окном висит яркая морозная луна. Неживое сияние занесенных снегами лугов. Последний удар колокола. Время свернулось в свиток.

– Где? – повторил свой вопрос Сергей Павлович и сначала вздрогнул от неожиданно-громкого звука своего голоса, а затем едва не рассмеялся.

О чем он думал, скоропомощной доктор, наследный принц двухкомнатной квартирки в собранном из панелей доме, жених, в шаге от алтаря потерявший невесту? Сказать? Граф Монте-Кристо, а не доктор Боголюбов, ей-Богу. Он думал, что в келье Гурия наверняка был тайник. И в соответствии с этим умозаключением Сергей Павлович в нескольких местах надавил на стену, возле которой, по его предположениям, была постель старика-монаха. От его усилий посыпалась на пол штукатурка, но кирпичи в стене не шелохнулись. Он взглянул на себя со стороны и решил, что в жизни не видел ничего более комичного. Тем не менее, напомнив себе, что назвался груздем – полезай в кузов, он перешел к противоположной стене, которую в бытность Гурия будто бы занимали книжные полки. И здесь с алчным азартом искателя сокровищ он принялся, изъясняясь языком медицины, пальпировать кладку, прощупывая ее пальцами, надавливая ладонями и нанося удары кулаком. В одном месте с какой-то восторженной оторопью он ощутил, что кирпич чуть поколебался под его ладонью. И соседний отозвался едва заметной подвижкой. Тут же позабыв о всяческой осторожности и о данных самому себе наказах этот день употребить исключительно в шпионских целях, но ни в коем случае не для решительных действий, он попытался извлечь кирпич из стены. Не получалось. Тогда Сергей Павлович стал нервно шарить по карманам в поисках хотя бы расчески, нашел и уже приготовился было всунуть ее в щель, но за спиной у него раздался скрипучий голос вставшего в дверном проеме Варнавы.

В высшей степени неодобрительно старец сравнил доктора с иудеем, прильнувшим к Стене Плача.

– Они там тоже, говорят, и руками к ней, и лбами… Записочки в щели суют. И ты, вроде, записку хотел оставить?

Сергей Павлович обернулся. Расческа колола ему ладонь своими зубчиками, и он медленно провел ею по волосам, как бы показывая Варнаве, вот для чего я ее извлек, понял?

– Записку? – с полным, как ему, по крайней мере, представлялось, спокойствием переспросил он. – Отчего же. Мученики Гурий и Петр молите Бога обо мне, я бы так написал.

Полны подозрения мутные гляделки.

– Ты Богу сам молись, напрямую… А ежели с посредниками, то тут тебе и Богородица, и Николай Угодник, и Сергий преподобный… Кого хочешь, того и проси. – С этими словами монах вступил в келью, снял скуфейку и перекрестился на пустой правый угол. – Ишь, засрали, – едва отняв персты от левого