Там, где престол сатаны. Том 2

заправила под платок русую прядь.

– Будто рукой сняло, святой истинный…

– Ладно. Ступай. Постой, – остановил он ее. – Тебя звать-то как? Вчера помнил, а сегодня забыл. Враг с человеком, ровно кот с мышью, играет.

– Верой крестили, батюшка. А сынок, – она приласкала подбежавшего и прижавшегося к ней босоногого рыжего мальца в трусиках, кого совсем недавно Сергей Павлович видел задумчиво ковыряющим в носу, – Мишенька…

– Ага, – торжествующе промолвил Варнава, словно застигнув ее на месте преступления. – Безотцовщина. Семя прелюбодея и блудницы.

Она подавлено вздохнула.

– Блудным грехом ты согрешила. До конца дней покаяние твое, а он в разум войдет, выблядок твой, и его. А не замолишь, одна тебе дорога… – Он пожевал сухими губами. – В геенну! На муки вечные! Туда, где плач и скрежет зубовный и огнь неугасимый! Там с тебя взыщут за похоть твою! – Румянец пробился на бледных щеках. Гляделки прояснились.

– Мамка, а мамка… – дергал за юбку Мишенька. – Он чего на тебя?!

Она стояла, как неживая. Сергей Павлович едва не позабыл о змеиной хитрости, с каковой следовало ему пробираться к заветной цели. Все свои сорок с лишним лет старец сам, что ли, прожил без греха, чтобы так швырять камнями в бедную Веру? Пастырь хуже волка. Доктор все-таки не выдержал и пробормотал, глядя на тихо покачивающиеся в пруду широкие листья кувшинок. Какая безотцовщина? Есть у него Отец, Который его любит. Тут же был одернут и обличен. Ложное мудрование. Помойное ведро привез из Москвы, из него ничего не может быть доброго. Ползучий сифилис. Жил, знаю. За версту разит духовной гнилью экуменизма, который есть не что иное, как путь к жидовскому всепагубному засилью, масонской мировой власти и в итоге – к антихристову царству. Взмахом руки отослал Веру прочь. Падка баба на грех. То в Евину щель ей надует, то в уши. Иди. Постой. Скажи. Много ли в келиях работы осталось? Тихим голосом, опустив глаза долу, отвечала, что начать и кончить. Там грязи не приведи Господи. Ступай теперь трудись во славу Божию, и сынка возьми, дабы с малых лет познал аще кто не трудится, тот да не вкушает пищи, аз же, недостойный, денно и нощно буду молитвы за вас возносить Спасу и Пречистой Его Матери и всем святым аминь.

Приказав себе смириться и безмолвно проглотив жидовское засилье, масонскую власть и антихристово царство, Сергей Павлович как бы невзначай, ну, так скажем, из любопытства праздношатающегося человека осведомился, а что-де, отец Варнава, кельи в порядок приводите? В каком же они состоянии, должно быть, после стольких-то лет! Ужас. Варнава покивал. Ужас. Ужас. Вся обитель в мерзости запустения нам досталась. Но тебе-то какая в том печаль? Ты человек со стороны, как пришел, так и ушел, это нам на сем месте святом послушание молиться и трудиться. Сплетя ладони, он хрустнул тонкими пальцами. А не то, может, трудником? Семь баб келейный корпус моют, тебя к ним командиром. Или бежать желаешь от порочной жизни и тщеславия, они же, по слову Златоустого, рождают неверие? И, мирское оставив, сделаться санаксарским послушником? Пришелец на земле, подумай о душе своей.

Будучи, таким образом, поставлен перед необходимостью отвечать на заданные вопросы и в согласии с установленной им для себя мерой правдивости Сергей Павлович изложил причины своего появления в Сангарском монастыре, как то: дед Петр Иванович Боголюбов, сотниковский священник, отец Гурий, его келья, где бывал Петр Иванович и где бы хотел побывать и он. Почтить память. Поклониться двум мученикам. Возжечь свечу. Так ты, брат, нашего корня. Варнава дружески обнял его за плечи. Растешь, правда, вкось, но это поправим. Ты в миру кто? Доктор? Ну вот, значит. Духовный тебе костыль дадим. Змея, какого в душе пригрел, изгоним. На первую ступень лествицы Иаковлевой взойдешь, а мы тебе пособим и выше подняться. Как вoрон Илию, истиной будем тебя питать. Теперь сюда зри. Он указал на белые монастырские стены. Сергей Павлович послушно взглянул. Недавно, должно быть, покрасили? Варнава усмехнулся его простоте. Недавно. Генерал-командующий солдатиков прислал, они. Для другого генерала старался, который у нас на вечной службе. И труды, и где кладка вывалилась, и краска, ее тут море ушло, все они. Не о том, однако, речь. Обитель сиречь Россия, и ей, как расслабленному, но глаголом Спасителя укрепленному в коленных суставах, а также в локтях, запястьях и позвонках, по слову нашему надлежит встать и ходить и снова выйти на стражу и дозор как единственному во всем мире удерживающему. Буди, буди! Он пристально посмотрел на Сергея Павловича, который, в свою очередь, прямодушным взором уставился в его гляделки с плещущими в них волнами мрачного вдохновения.

Ледяной рукой Варнава взял его за руку, сжал и отпустил. Внимай теперь откровению, бывшему тому назад полгода в Скорбееве Анфисе-прозорливице, старице праведной жизни, заточившей себя в подземную келию, где во мраке светит ей одна лампадка при святых иконах, а иного света нет более никакого, и где во всякий день – ночь и где и в ведро, и стужу всегда прохлада и сырость. Ощутив озноб, странный в здоровом теле под солнцем жаркого летнего дня, доктор невольно передернул плечами. И рука у монаха, будто в подземелье с Анфисой сидел. Вождь явился и к ней на кроватку присел, она ведь лежит невставаемо, у нее от рождения ножки ровно как у дитяти, крошечные.

В Сотникове, заметил Сергей Павлович, много увечных деток. Девочка совсем без ног, на тележке. А другая в коляске. Мальчик с чудовищным горбом и мальчик, переломленный пополам. Сердце кровью обливается на них смотреть.

Варнава отмахнулся. Сорная трава. Грешник покрыл грешницу, отчего народился урод. Доктор возмутился. Анфиса твоя… Не дал рта раскрыть. Ее Господь такой с умыслом сотворил, дабы мы с тем большим умилением и раскаянием в худом сосуде созерцали божественный огонь. Сел и молвил:

– Анфиса!

Она ему со своей подушечки ответствовала:

– Здесь я, батюшка! А куды я со свово одра денусь, убогая?

Он усмехнулся по-доброму. Когда-то, говорит, я всем был отец. Негры в Африке – и те мне письма писали, живи-де, отец, вечно, и освободи нас от колониального ига. И мы, батюшка, отец наш, ему Анфиса, всегда за тебя с черненькими заодно, и желтенькими, и всякого другого цвета людьми. Потом он брови-то принахмурил и строго так молвил:

– Слушай, Анфиса!

У нее, она сказывала, аж в груди трепыхнулось.

– Слушаю, – говорит, – родимый!

Тайну открою тебе, а ты вслух всему народу. Через три года воскресну в прежнем теле, как мой друг- враг Адольф Алоизович, ныне под именем Андрей Христофорович проживающий в городе Смоленске вместе с супругой Софьей, ранее звавшейся Евой, с каковой епископ Мефодий обвенчал его в Успенском кафедральном соборе, и как воскреснет Ильич, когда отречется от сатанизма, атеизма и дарвинизма, выйдет из хрустального гроба и со слезами в очах поведает страшную повесть о злодейке Фанни, безжалостно в него стрелявшей по приказу Лейбы Троцкого, масона высшего посвящения. Она Ильича ранила и купленное в швейцарском городе Цюрихе драповое пальто ему продырявила. Злодей же Лейба собственноручно напитал ядом семь пуль для ее браунинга и лично учил стрелять в Архангельском соборе Кремля, велев при этом целиться в образ Михаила Архангела, в крылышки его и в ручку, ко груди прижатую, или в мощи святого благоверного царевича Димитрия. Сатана. И она Архангелу левое крылышко попортила, а в гробике проделала кругленькую дырку, через которую такой дух сладостный пошел, такой дух! Владимира Ильича лечили и вылечили знаменитый академик Павлов, нашей православной веры сущий адамант, и доктор Войно-Ясенецкий, а кто это, тебе, Анфиса, и всему православному народу должно быть известно.

– Владыко святый, – шепнула и перекрестилась Анфиса.

Вот-вот. И они Ильичу всю правду о масонах открыли, так что, окрепнув, он поганой метлой принялся гнать их из славного Коммунистического Интернационала, по счету третьего. До кровавого пота с ними боролся, а они момент улучили – и бах его в Горки, в тайный сумасшедший дом. Там и погиб. Но воскреснет!

– Да воскреснет Бог, – слабым голоском Анфиса пропела, – и расточатся врази его…

– Как преподобный Серафим предрекал: средь лета-де запоют Пасху. Слава те, Господи! – обернувшись к монастырю, широко перекрестился Варнава.