старицы Никольской церкви. И чем больше он думал об этом, тем крепче утверждался в мысли, что приведшее его сюда намерение было рассмотрено и утверждено, порыв одобрен, а решимость отыскать спрятанное Петром Ивановичем завещание признана отвечающей духовным нуждам Отечества. Дмитрий убеждал не искать. Он, может быть, прав – но его правда такая нищая, жалкая, вполне человеческая, что Сергей Павлович, не колеблясь, отбросил ее ради другой, пусть навлекающей опасности, угрозы, ненависть врагов, но зато сулящей посев и добрые всходы.
С шоссе он свернул направо и пошел дубняком, по грунтовой дороге с наезженной, блестящей колеей. Мало-помалу дубы-старики уступали место молодняку, лес мельчал, и вскоре Сергей Павлович оказался на замощенной камнем просторной площадке перед монастырскими воротами, сквозь которые видна была паперть собора. Двухэтажный деревянный дом без окон и дверей стоял неподалеку, а с ним рядом времянка с крохотным окошком, задернутым белой занавеской. Ни души не было вокруг; только в воротах стоял и пристально глядел на доктора сутулый монах в черном подряснике и черной же скуфейке на голове. Сергей Павлович ему поклонился. Ни слова не сказав, тот повернулся и скрылся на монастырском дворе. Инок невежливый. Доктор пожал плечами и, не заходя в ворота, двинулся налево, вдоль белой, свежеокрашенной стены. Почти сразу же он заметил могилу с крестом и памятником, обнесенную железной кованой оградой. Он отворил дверцу в ограде, вплотную подошел к памятнику и увидел высеченное умелым скульптором лицо с твердыми скулами, прямым коротким носом и широким лбом с тремя продольными морщинами. Тут нечего было сомневаться и спрашивать, хотя обратиться с вопросом в данную минуту было решительно не к кому, за исключением, пожалуй, рыжего мальца лет шести, в одних трусиках выскочившего из времянки по малой нужде и при виде доктора застывшего с пальцем в носу. «Привет», – махнул ему Сергей Павлович, памятнику же по-секрету сообщил, что прибыл из Москвы, дабы восстановить историческую правду. Павлинцев, генерал-аншеф и граф, пронзительно на него глянул, словно желая глаза в глаза, безо всяких обиняков, прямо, по-солдатски высказать, что шляются здесь всякие якобы за исторической правдой, после чего неведомо куда исчезают боевые ордена, а череп, вместилище светлого полководческого разума, кощунственным образом с плеч перемещают к ногам. Искатели кладов. Старого солдата кости не зазорно ли тревожить ради мамоны. Гробокопатели. В сем грехе не виновен. Славный воин, спи спокойно.
Дальше и чуть вниз вела протоптанная тропа – к мощному, в темной зелени дубу, пруду с плавающими крупными зелеными, кое-где с желтыми пятнами листьями кувшинок и сваленному на берегу и уже высохшему дубовому стволу, серому, с белесыми проплешинами проступающего гниения и толстыми серыми сухими ветвями. Сергей Павлович примостился и закурил. С громким плеском плюхнулась в пруд грузная лягушка. Жизнь жительствует. Все обдумать и двинуться в монастырь. Будет спрошен: ты кто? В меру правдивый ответ: внук священника Петра Ивановича Боголюбова, в этой обители не раз бывавшего, а в дни ее разорения и упадка приходившего из града Сотникова проведать отца Гурия, глубокого старца, здесь спасавшегося. А явился зачем? В храме вашем возжечь свечу в память убиенных иереев Петра и Гурия и поклониться их памяти, ее же повседневно совершаю в сердце моем. В келью старца, ежели сохранилась, заглянуть и благоговейным молчанием и призыванием в душевной глубине Святой, Единосущной и Нераздельной Троицы обрести духовную поддержку мученика Гурия мне на жизненном пути. Раб Божий? Верую, честный отче, помоги моему неверию. Он сморщился, будто нечаянно проглотил нечто горькое. С другой стороны, не на исповедь он пришел в Сангарский монастырь. Взять, что отчасти принадлежит ему по праву наследства. Ибо то, за чем он явился, было доверено его деду, который, в свою очередь, негласно, неписьменно, но совершенно неоспоримо (что может быть подтверждено вернейшими свидетелями) доверил внуку вступить в обладание и в дальнейшем поступить согласно волеизъявлению завещателя.
Доктор Боголюбов так был погружен в свои размышления и созерцания, а видел он затуманившимся взором залитые уже высоко поднявшимся солнцем привольные луга, серебром отливающую реку в низких берегах, город или городок, как кому нравится, и ближний к нему край Юмашевой рощи с ее мачтовыми соснами, поскольку все остальное заслоняли стены и башни монастыря, сами по себе достойные благодарного внимания, что вздрогнул, когда за его спиной раздался жиденький, но резкий голос. О чем? Он вслушался. Курить бы постеснялся вблизи святой обители и можно даже сказать на ее законных землях, какие вскоре несомненно и по праву вместе с лесом и лугом будет переданы ей властью, ныне ищущей в Церкви опору.
Вот как! Он оглянулся. Не ответивший ему на поклон давешний монах смотрел на него большими мутными гляделками с мерцающим в них выражением подавленной тревоги, какое доктор Боголюбов отмечал у людей, подверженных депрессии, тоске и прочим видам душевного неустройства. Сергей Павлович поспешно затоптал папиросу. Простите. Задумался.
– И думать нечего, – будто ножовкой по металлу пропилил монах, бережно снял с головы черную скуфейку, пригладил редкие рыжеватые волосы и сел рядом с доктором. – Дьявольское зелье. Ладаном Богу кадим, табаком – сатане. Ты сатанист, что ли?
Сергей Павлович сначала опешил, а затем рассердился. Отец родной! Так обратился он к Савонароле местного разлива, не зная, впрочем, с кем имеет дело – с иеромонахом, иеродиаконом или, может, с каким-нибудь новоначальным послушником, искавшим и нашедшим убежище от житейской скверны. У тебя все дома? И священники дымят, аки трубы паровозные. Сам видел. Можно даже сказать, был допущен к сокурению. Один такой всей Москве известный…
– Так ты из Москвы? – перебил его монах. Сергей Павлович утвердительно кивнул.
…гомилетик, на его проповедях, всегда обличительных в том смысле, что собой представляет наша жизнь в свете христианства, жалкое зрелище ничтожной суеты, затаенной похоти и гнилых предрассудков…
– Примерно так, – вставил незваный сосед.
…женщин, особенно в возрасте, буквально доводит до слез, с некоторыми даже истерика, крики бывают, отец Владимир, пощадите, а он распаляется и гремит, Марья-де Египетская взяла батон хлеба и удалилась в пустыню сражаться с грехами, а вы? теплый клозет с ковриком под ногами, освежителем воздуха и книгами легкого содержания для облегчения утомительного акта вам всего дороже.
– Г-гы, – отозвался санаксарский насельник.
Курит «Кент». И, говорят, отец Мень стеснялся, но курил. При упоминании ненавистного имени гримаса отвращения пробежала по бледному лицу с длинной, однако вовсе не пышной, а какой-то на китайский манер тощей бородой, в которой мало осталось волос рыжих, но больше было седых. А у патеров каждый второй смолит и не считает за грех.
– А им, – проскрипел монах, – все едино в ад, что с папироской, что без.
Тут женщина в белом платочке приблизилась к собеседникам и, сложив ладони, правая поверх левой, промолвила с поклоном:
– Отец Варнава, благослови.
Так вот с кем Бог привел. Сергей Павлович покосился на соседа.
– Дура, – снисходительно отнесся к ней
Она подступила ближе.
– Голову, голову дай. – Она голову перед ним послушно склонила в белом платочке, а он сверху вниз въехал по ней кулаком. – Полегшало?
– Ой, батюшка, – от чистого сердца и благодарной души она шепнула, – благодать-то какая…
– Еще?
– Еще, батюшка.
И он снова приложился кулаком к ее голове.
– Ну?
Она потянулась поцеловать целительную десницу.
– Пантелеймон ты наш…
– Ну-ну. Бог троицу любит. Давай. Наитием Святаго Духа, предстательством пресвятыя Богородицы, молитвами угодников Божиих, заступничеством святаго мученика Пантелеимона…
С тупым звуком. Быка оглоушит, подумал доктор после третьего, последнего удара. Она выпрямилась и