велел открыти во граде школу, и хотя зело супротив взбесоватили ся попы и даже архиерей, владыка Нифонтъ, Григорей Романович, князь благочестивный, рек, чего-де вы вводите люди моя в блажнение, вам-де пристало всем сидеть в афедроне по вашему по невежеству, а не мешати нам в наших делах. Богу молитеся и люди наставляйте в добром житии, а что мы в княжьстве управляем, то до вас не касается. Еще осьмнадцать уношей славныхъ родов повелел отправити в чюжие разные страны там набиратися ума- разума, и те тако набрались, што возвратился токмо един из них.
Хазаряне войною шли, Григорей же Романович собрал войска, супостатовъ отбил и гнатися за ими до самыя их степи и самъ, аки вой, скакал впереди о конь, хотя супруге своея, княгини Евдокии Федоровне, обещавался оберегатися стрелы и сабли вражеския. Все-таки двое чад даровал им Господь: унушу умнейшаго Сергия и юницу прекраснейшюю Анастасию. Однако чем дале, тем боле овлада им боязньство, што с княжьства его ссадят. Правду глаголили нецыи, сказывая сице: не в прок николи никому бысть ложнозвательство. А ведь и так, ежели право рассудить: каковы есть смерные грехи? Суть сии: гордость, скупость, нечистота, ярость, гортанобесие, зависть, уныние. Ну и убивство, сей грех наиглавнейший. И все во граде ведали про князь Григорея Романовича, горделив-де он и завистив и отрока Лаврентия кто как не он повелел жизни решить. А кто еще? Кому выгодно, тому и надобно. И тако трепеталъ он, Григорей, и тако жаждалъ сберечь княжський стол себе и свому сыну, что по граду и городкам и селам, повсюде разослалъ вернорадетельных людишек с наказом как их Бог вразумит подслушивати молву и передавати кому надо кто на князь Григорея Романовича какую хулу глаголет и неправду и всякия неподобающие словеса сказываетъ. А на кого донесут, того ни часу не медля хватать и бить нещадным боем, чтоб сказывал правду о своем злоумышлении на князь Григорея Романовича и кто с им, злодейником, вкупе какое зло затеял, желая княжьский родъ под корень извести. Вся лукавне о всех уведети хотя, до последи, великая получив, тщащихся о нем возлюбит, нерадящих же умучить гневом. Ох, ох. Где власть, там и страсть. Где страсть, там и сласть. Где сласть, там и порокъ. А где владетельствует порокъ, там процветает ложь. А прьвая ложь есть мати другой; и так бес конца. Опутали собя лжею и седим в ней и плакохомъ, яко иудеи, о житии своем горко. Многажды глаголано сие, но аки гласъ вопиющаго в пустыне, право. Но аможе неправда, там и беда, ибо долго терпит Господь, но болно бьет.
Бысть начало бедам града и всея земли погибель Лаврентея. Младый отростокъ славнаго рода срезан до цвета жестотою человеческою. После посла Бог напасть лютую: два года кряду посередь лета морозъ велми суров бысть, и от края до края земля не уроди хлебъ. И нача бытии гладъ великъ, и люди людей ели, и собачину ели во граде и городках и селах. Правду глаголати, князь Григорей Романович многих от голодной смерти отвел, питая из своих запасов, и купцам повелев отворить полные закрома и не творить прикупа на стонах и слезах. Теперь, однакожъ, всякое его добродеяние порождало в народе роптание, что вот-де лукавственный князь хлебодарением замыслил невинную кровь отмыть со своих рук. Но памятлив-де народ, а господен судъ недалече, его дарами не улестишь.
Вмале еще беда пришла на Григорея Романовича: стал ему ночами являти ся отрокъ в белой срачице ликом же схожей с Лаврентеем и со слезьми, струящимися по ланитам, тако глаголати: отчего убивство мне содеял? отчего до срока повелел мою уность из сей жизни изъять? отчего косточки мои не упокоиваются в могиле с честным над ней крестом? Постелнъчий князев Ванька Субботин сказывал во хмелю, а самъ трясыйся от ужаса, что Григорей Романович посередь ночи вскакивал, аки в безумстве, и вопил, что есть мощи, чур-де меня, вражья сила. Одножды сапоги принялся метати, и одним венецыанский сосудъ чръвленаго стъкла расшиб, а иным угодил мне в рожу. И предъ святыми образами пади и кричи, что лжу-де на него и напраслину глаголют, а он-де ни в чем таком неповинен. После же главой о пол принялся битися да как силно, бутто хотел ея, аки веницыанский сосуд, на осколки разбити, и в голосъ рыдал, что его мысльный грех во плоть облекийся. Диаволъ-де в съръдце ему глянул и по его, князя, тайному соделал явно. Кяжъства болше спасения алкал аз, многогреховный, и воздатися ми совестными угрызениями в сей жизни скоропреходящей, а в жизни загробной мукою вечною. Помилуй мя, Господи, по велицей милости своея и прости беззаконие мое.
Так сказывал Ванька, сидючи в кърчьмнице средь пияниц и блудниц, бо пияницы без блудниц никако же бывают, и пуще всего он, Ванька, страшился, что ко Григорею Романовичу сызнова белый отрокъ явится и начнет ему пенять. Бысть пияница, еще не вполне упившийся, он рек, кто осудится, а кто спасется, на все-де воля Божия. И выпил еще, и пал главою на стол и взялся плакати горко и молитися со слезами за князя, за Григорея Романовича, и блудница также бысть там и с превеликими слезьми, бия собя в пърси измятии и увядшии, аки изсохлая груша, глаголала, Григорей-де, кому он чего худого содеял? А Лаврентейто, он бы нраву своему презлобному дал бы волю кабы князем сел, а попы-де наши с умыслом шепчют, что он-де вроде Бориса и Глеба, страстотерпец, и у Господа средь святых его. Григорея не любят, а почто? И глаголала та девка, а откудова прознала про сие, Бог весть, что надобно Григорею яхонтъ черной при себе носитъ. Кто ево носитъ, бутто сновъ страшливыхъ ни лихихъ не увидит.
Меж тем слух пошел, что зрели-де отрока на опушке сосноваго леса, где он, отрок, стоял, аки слнъца луч, в белой рубашечке до пят и с пръстами десницы, сложенными как бы для благословения. К нему побежали, а он возми да изчезни. Еще баяли, что бутто с переметною сумою и клюшечкою в руце и ножками в онучках полотна белаго кадашовскаго и в лапотках шел он, отрок видом Лаврентей, из града вон и оборачивался часто и клюшечкою грозилъ и глаголал, что отрясает-де прахъ сего града со своих ног. И еще совсем невместно: серый волк бутто его на спине нес, а он, Лаврентей, обещевался вскоре в свою вотчину притти и княжити, как ему заповедано. Чюдо! Кто верил, кто смеялся.
Мнихъ один явился расстрига, глаголал с Украйны, с самой-де Лавры, а отчего из манастыря утек и святое послушание порушил так то-де от его ревности ко слову Божиему, к тому, што в Еуангелие прописано и про што народишко христьянской веры православной не разумеет, да и попы редко кто святую сию книгу в руках держал. Несть Богъ Богъ мертвыхъ, но Богъ живыхъ. И далее: Родъ лукавъ и прелюбодейный знамениа ищетъ: и знамение не дастся ему… Посему како вам знамениа в отрока обличии надобно? Чего ищите, маловеры? У князя Григорея Романовича – от недужной совести, у вас – от тьмы вашей отроки повсюду вам являются. Чтите Слово Божие и в сърдъце свое зрите и ближняго любите, как собя. Все! Истину он глаголал, расстрига, но не к тому, чтобы во граде и в дубостеньских и покшаньских землях людие стали жить по-христьянски, до сего намъ в мимотекущем веце далече, аки до слънъца, а к тому, что внедолго пымали трех посадцких людишек, умысливших сию затейную беду и наряжати ся в белые сърачицы и при дорогах, брегах и на опушке в таком образе являвшихся на вечерней заре. В застенке с первой же дыбы выдали, что по гривне обещалася им мать Елена из Рожественского манастыря, Варвара в миру. В дальний манастырек ее услали, в леса, а игуменьи Серафиме престрого наказали ее токмо на кухне держати. С лука ей шелуху обдирати и непрестанно рыдати.
Григорей же Романович в те поры болезновал, исхудал, бедный, а свейский дохтуръ, иже при нем бысть, глаголал, что сие у него, у князя, иктеръ. Иктеръ есть болезнь, егда тело недугует, и очи желтеют. И впрямь: аки у рыси желты его очи стали. И еще пожелтели, егда с дальних рубежей прискакал нарочный гонецъ с вестью, что-де вступило в пределы дубостеньския и покшаньския воинство, а проще всякий сброд, руськие, ливонцы, мордва, черемисы, и другие всякие племена, сказывают, даже арапъ есть черный, аки декоть. А во главе сего воинства Лаврентей, не то, Господи помилуй, воскресший, не то погибели чюдесным образом избегнувший и в странахъ далечиах тайнообразующе укрывавшийся. И он, Лаврентей, или тот, кто его имя воровским образом похитил, так глаголал, я-де людишек моих жалеючи кроволития не желаю, а желаю-де, штобы Григорей возвратил, что у нас лжею взял на собя, наше княжьство, нам от пръдковъ наших завещеванное. И шел он, Лаврентей, со своим войскомъ по землям дубостеньским и покшаньским, аки ножъ сквозь масло, и все и вся ему присягали бутто князю. Тогда послали в манастырекъ за инокой Еленой, Варварой в миру, Лаврентнея мати, и спросили, живой он, твой сынъ, али мертвый. Она же, инока, очами зырк-зырк, ту-ды-сюды и предерзостно глаголет: а я-де почем знаю. Может, мертвый. А может, и жив он, чадо мое, княжьскаго древа отросток. Бог ево спас.
Князь же Григорей совсем сталъ плох. Видъ лице его бледъ имяще и желтъ от великой скорби и безсониа. Снадобья многоразличныя давал ему дохтур, заморския и здешния. О заморских нам неведомо; здешния же таковы: мозгъ петуховый с вином; масло из фиялковаго цвету, яже грудное разседание исцеляетъ; вода силидоньевы травы, она всякой немощи очной помощь. И другое многое. В баню водили. Мыленномъ парении различна есть врачба, якоже учителя глаголютъ, понеже парение нутръ мякчитъ, и потницы отворяются, и собирателная вредная мокрость исходит, и ветръ вредителной отворяется, и сонъ наводитъ, и умелитъ телесную вредителную мокрость, и утробное течение завяжетъ, и утомление холодитъ,
