Там, где престол сатаны. Том 2

одни, как путешественники, потерпевшие кораблекрушение.

– Как?! – изумился он. – А этот… он меня коньяком изрядно напоил, он где? И генерал, который пел? И Шурик был в черных очках, вроде тонтон-макута? И…

Будто заговорщик, заранее вступивший с ним в тайное соглашение, она положила ладонь на его губы. Зачем вам они все? Ну как же, туго, но соображал Сергей Павлович. С этим, например, с кем я пил… с депутатом… надо было о Саше. Мальчик безрукий здесь, в интернате, его надо куда-нибудь за границу, в Германию, может быть. На операцию. Он депутат… он бы помог. У него влияние, связи. Он бы денег достал! Ну что делать, теперь придется в Москве. Он, конечно, циник, буквально ничего святого, он даже Христа высмеивает, помните, Христос сказал, кто ударит тебя в правую щеку, обрати у нему и другую, то есть это великая метафора о непротивлении злу, а он стишок про две оплеухи, слышали? нет? и замечательно, потому что стишок сам по себе ничего не стоит, как, впрочем, и все его сочинения, но мне почему-то кажется, он бы не отказал. У таких людей, знаете, вдруг случается. Ах, вы думаете, я такой, а я вовсе не такой и очень даже способен к состраданию и помощи. Это как бы назло Христу. Я не верую, ибо это все миф и вздох угнетенной твари, но добро возможно и помимо, что я своим поступком и доказываю. И генерал хороший человек, и этот Корнеич, кому вы жестоко отказывали в его законном праве на посошок, и все очень милые люди, но… Он подумал, покосился на Олю и изрек: несчастные. Они полагают себя несчастными оттого, что вот, беда, жена сбежала, или, напротив, никак этот упрямец жениться не желает, или должности хочется повыше, а не выходит… Но разве в этом дело!

– А в чем? – он ощутил робкое прикосновение ее руки к своей. – Вам не холодно? А я озябла.

– Эх, – посетовал он, – а у меня ни пиджака, ни куртки… Как днем меня этот Шурик возле гостиницы подхватил…

– А ничего, – он услышал, как она улыбнулась. – Мы вот так. – Она взяла его под руку и прижалась к нему плечом. – Так теплей, правда?

Он сам не заметил, как его рука легла ей на плечо. Ее волосы теперь щекотали его щеку.

– Ну, – шаловливо спросила она, на ходу касаясь его и грудью, и бедром. – И в чем же дело?

Они шли полем, по узкой грунтовой дороге, постепенно забиравшей вправо и поднимавшейся вверх, к домам града Сотникова.

– В неверном представлении о жизни, – выдохнул он. Сгорю, как солома от спички. Всякий, кто смотрит… А я смотрю. И рука моя на ее плече, и мое естество сходит с ума от ее близости. – У нас к ней требования прямо-таки непомерные. И то хочу, и это… Марфа, – вдруг припомнил он, – ты заботишься и суетишься о многом, а нужно лишь одно…

– Марфа? – удивилась она. – Какая Марфа?

– Да, – с виноватым чувством повторил Сергей Павлович, – нужно лишь одно. Это сестра Марии и Лазаря, которого Христос воскресил.

Уже видны стали окна домов города, укрытые занавесками и сквозь них просвечивающие то розовым, то синим, то фиолетовым – приятными цветами домашнего уюта. Чайник на столе. Другой, заварной, томится под подолом тряпичной матрешки со стертым от старости носом и вылинявшими глазками. Трезвый отец читает детям Евангелие в переложении для младшего и среднего школьного возраста преподобного Уильяма Скотта, каноника церкви св. Лаврентия в Бирмингеме (перевод с английского пастора Александра Семченко из церкви «Божья Роса», что временно обосновалась в Подольске, улица Литейная, 27), мать с тонкими, в ниточку, губами, проверив дневник сына, мочит розги в соленой воде. Фиолетовая занавеска скрывает от посторонних взоров небритого мужчину средних лет, который, будучи тяжело и давно пьян, силится прочесть статью Анжелины Четвертинкиной в газете «Сельская новь» и, блуждая мутными глазами, вдруг натыкается на фамилию автора и соображает, что именно четвертинки ему сейчас не хватает для полного счастья. «Мамаша!» – орет он и бьет пудовым кулаком по столу. Заплаканная старушка в белом платочке появляется в дверях. «Ч-ч-ч-е-к-к-ку-у-ушку… т-т-а-а-щи…» За синими занавесками, посчитав наличность, тяжко задумываются супруги, работящие скромные люди, после чего муж, уже седой, с мягкой улыбкой накрывает жесткой ладонью ладонь жены, и они долго сидят так в полном и совершенно не тягостном молчании.

– Однажды задуматься, что нам худо прежде всего от самих себя. Есть, конечно, случаи, – он вспомнил безрукого от рождения подростка, – я их не могу объяснить. То есть, может быть, могу, но не сейчас, – упрямо высказался Сергей Павлович. – Пошлый ум – Анатолий Борисович, к примеру, – вам все объяснит, но попутно все и убьет. Понимаете?

– Кажется… – неуверенно промолвила Оля. – Нет, – почти сразу же откровенно призналась она, – ничего не понимаю.

– И не надо вам ничего понимать, – великодушно разрешил он. – То есть, я хочу сказать, вы и так все понимаете. Не умом, а сердцем, это куда важнее.

– Я?! – удивилась она. – Понимаю? Ничегошеньки я не понимаю. Я, может, и жила бы не так… Нет, нет, – горячо сказала она, – вы не думайте, я не жалуюсь, мы с Илюшечкой прекрасно… Он у меня славный, а если математика хромает, ну и что? Игнатий Тихонович нам помочь обещал, я ему верю. Зато по истории… Его сейчас нет, – безо всякого перехода, как бы между прочим сообщила Оля, – он у бабушки в деревне. А мы с вами уже почти пришли. Вон мой дом, видите? Трехэтажный. Я в первом подъезде на втором этаже. Окошко у меня темное.

Сергей Павлович послушно поглядел на трехэтажный дом, отыскал темное окно на втором этаже, потом посмотрел на Олю и улыбнулся в ответ на ее смущенный, вопрошающий и ожидающий взгляд.

Короткое позвякивание ключей в ее вздрагивающей руке. Никак не могу. Может быть, вы? Или она скажет «ты», что, собственно говоря, было бы весьма уместным предисловием к.

Шаг к сближению. Соприкосновение рук при передаче ключей в полутемном подъезде подобно ожогу. Сердечным «ты» она заменила. Открой нам дверь. Дверь распахивается, они, обнявшись, переступают порог. Кто-то из них толчком ноги захлопывает дверь. Они теперь одни во всем мире. Мрак им сопутствует – как благоволит он всякому греху. Что ты стоишь? Раздевайся. И ты. Я уже. Он чувствует на своих губах ее губы, и с обезумевшей головой покрывает быстрыми жадными поцелуями ее тело: плечи, грудь, живот, вожделенное лоно, ноги… Ее пальцы теребят волосы на его голове. Идем. Слабый голос сверху. Идем же. Он спешит вслед за ней, на ходу сбрасывая туфли, срывая рубашку, стаскивая брюки. Разве он мальчик, чтобы не знать, что за этим последует? Разве он хочет? Да. Я хочу. Разве я не знаю, что это грех? Да. Я знаю. Разве я не могу остановиться? Теперь уже нет. Мрачная волна несет с неодолимой силой. Никто никогда его не простит. Даже имени ее называть не буду. Разве он приехал в град Сотников, чтобы соблазниться Олей и с вожделением, страстью, нежностью вдыхать запахи ее плоти, слышать ее любовный лепет и, будто в беспамятстве, шептать в ответ слова, которые похищены им у другой? Разве сладострастие побудило его отправиться на землю предков, землю обетованную? И разве в миг его проклятого упоения, безумной ласки и ее прерывистого долгого счастливого вздоха не опустят долу глаза белый старичок и дед Петр Иванович? Простите меня. Но я бесконечно желаю ее, при этом обращая ваше внимание на близость слов желать и жалеть, из чего следует, что я желаю, жалея, сострадая ее печальному одиночеству, женской тоске и обреченной увяданию прелести. Даже в верном сердце отчего бы не найти крохотное местечко для жалости, которая так похожа на любовь? С первой нечаянной встречи на дощатом тротуаре улицы Калинина она ему приглянулась. Но разве ее он искал с тех пор? Разве с ней домогался встречи? Разве ради нее бродил по городу, вступал в пределы Юмашевой рощи и в монастыре лихорадочно шарил по стенам давно опустевшей кельи? Нет, совсем иная руководила им цель. И раз уж они снова встретились, то не следует ли сослаться на невидимую и неведомую силу, управляющую судьбами? Рок, если желаете. Повсюду страсти роковые. Но в самом деле, он даже не думал о свидании с ней, а увидев ее трогательно-вопрошающий взгляд, обняв и почувствовав ее покорную и радостную готовность, словно бы вдруг и сразу оказался там, где нет ни рассудка, ни долга, ни прошлой жизни, а есть лишь одно слепящее, перехватывающее горло, мучительное желание.

– Погодите, – придержал Олю Сергей Павлович. – Шаги какие-то. Слышите?

Они стояли возле подъезда, и теперь младший Боголюбов должен был решить: примет ли он молчаливое, но несомненное и настойчивое приглашение или, сославшись на ожидающий его завтра трудный день, простится со своей спутницей и отправится восвояси.

– Идет кто-то, – согласилась Оля. – И пусть. У нас тут шатаются всякие. – Она потянула его за руку. – Я