указала на дочь – один только раз посмел явиться домой… подшофе, с невыразимым отвращением обронила она это словцо из своих чуть подкрашенных уст. На следующий день ему был предложен выбор: либо жена, либо… И она повела в воздухе кистью правой руки, обозначая безграничную свободу, которую она готова была предоставить супругу, если пагубное пристрастие примется мало-помалу разрушать в нем примерного мужа и доброго отца.
– И… что? – словно завороженная обезьянка у питона Каа, спросил у будущей тещи Сергей Павлович.
– Тридцать лет, – надменно отвечала она, – точнее, тридцать лет и два года, как стеклышко!
– Здорово! – искренне восхитился доктор Боголюбов.
Но пора было ему объявлять о главной цели своего визита.
Он бережно спустил кошку на пол, глянул на Аню и вздохнув, как перед прыжком в воду, начал:
– Дорогая Нина… – тут Сергей Павлович сосредоточился на безупречном произношении первой буквы ее отчества и, слава Всевышнему, ему это удалось, – Гавриловна… – он еще раз вздохнул перед трудным препятствием из двух следующих подряд согласных, – пр… – будь они прокляты, эти буквы! и гнусный водитель смеялся… – прошу руки…
– Знаю, – перебила она его. – Моя дурочка мне сказала… Анна человек взрослый, решать ей, но я бы на ее месте… Вам следует трезво – если вы, разумеется, в состоянии – взглянуть на себя. Далеко не первой молодости, неудача в браке, брошенная дочь… Рядовой – таких пруд пруди – врач «Скорой помощи» с грошовой зарплатой. Своего жилья нет. Пьете. Какой из вас муж?
Вместо того, чтобы вглядеться в себя и ужаснуться никчемно прожитой жизнью, Сергей Павлович полез в карман за папиросами и нарвался на новую оплеуху.
– Здесь не курят, – ледяным голосом сказала Нина Гавриловна. – Но, Боже мой, сколько у вас вредных привычек!
В совершенной растерянности он обратил взгляд к Ане. Пусть она разъяснит, в конце концов, чем вызвана враждебность будущей тещи. Исходящим от него запахом спиртного? Но «Джонни Уокер» не жжет кишки и не дает в послепитии такого выхлопа, как родная сорокаградусная. Крахом первого брака? Побойтесь Бога, госпожа теща! Не снились вам в дурных снах детство, отрочество и начало юности в казенном доме? опостылевшая койка с тумбочкой при ней в студенческом общежитии? воспаленные мечты о женщине, готовой по первому зову предоставить в полное твое распоряжение губы, груди и жаркую пропасть меж раскинутых ног? Ежу понятно, что его можно было брать голыми руками. И он влип. Нищенской зарплатой? Но сейчас только ловкие волчата из комсомола и матерые партийные волки зашибают большие деньги – а его некое, должно быть, врожденное чувство чистоплотности уберегло от комсомола и партии. Отсутствием мало-мальски заметного продвижения по служебной лестнице? Досточтимая леди! (В представлении Сергея Павловича она была похожа на англичанку, а также на состарившуюся скаковую лошадь, в память о былых ее победах оставленную при ипподроме на заслуженный отдых.) Перед вами – врач по призванию. Верьте на слово. Имеете дело с признанным матером диагноза, о чем свидетельствуют многочисленные отзывы благодарных сынов и дочерей человеческих, без его спасительного вмешательства угодивших бы в лодку Харона. Он так и сказал Нине Гавриловне:
– У меня одна должность была, есть и будет – врач. Я хороший врач. И я буду вас лечить.
– Избави Бог! – воскликнула она, как щит, выставляя перед собой две узкие ладони. – Этого еще не хватало.
Умоляющим взглядом он снова призвал на помощь Аню. Она подошла к матери и встала за ее спиной, положив руки ей на плечи.
– Мамочка! Я к тебе буду приезжать. Часто. Или – хочешь? – мы с Сережей какое-то время будем жить здесь. Мы тебя утомим, ты нас прогонишь, и мы уедем к его папе. А потом снова приедем…
Сергей Павлович с изумлением наблюдал за скоротечным изменением облика властной дамы. Теперь была перед ним очень пожилая, можно даже сказать – совсем старая, с морщинистой шеей, запавшими щеками и потускневшим взглядом женщина, из последних сил бившаяся за дочь, близость которой скрашивала ее горькое одиночество. И какие же мрачные картины представали, должно быть, ее воображению! Какие тягостные предчувствия томили! Вот она внезапно застигнута болезнью, лежит пластом и тщетно взвывает о помощи, сострадании и любви, и слабый ее голос едва нарушает тишину квартиры, которой из дома суждено для нее превратиться в домовину. Вот она после бассейна или спортзала без чувств падает на улице, и, почти бездыханную, ее оставляют в коридоре переполненной неимущим и страждущим народом больницы, где она испускает дух, так и не увидев над собой залитого слезами милого лица. Вот, проснувшись глубокой темной зимней ночью и чувствуя смертную тяжесть на сердце, она зовет: «Аня!», но потом вспоминает, что осталась одна, и, не ожидая ответа, вышептывает в гнетущий мрак родное, бесценное имя. Аня! Анечка!
– Анечка! – вздрагивающим голосом сказала она. – Ну зачем он тебе? Разве нам плохо здесь… вместе… вдвоем?
Только в полночь Сергей Павлович покинул квартиру в Теплом Стане.
Нине Гавриловне стало нехорошо, она легла. Скупые сетования старой леди на общую слабость поначалу показались доктору Боголюбову всего лишь уловкой, призванной помешать похищению ее единственного сокровища. Но утратившее здоровый румянец, побледневшее и даже пожелтевшее лицо будущей тещи встревожило его. Однако Нина Гавриловна решительно отвергла попытки Сергея Павловича сосчитать ее пульс и тем более – выслушать сердце (за неимением фонендоскопа на манер докторов старой школы прильнув ухом к ее груди) и пропальпировать живот. Поэтому он сидел, наподобие изваяния, молча наблюдая за тем, как Аня приносит матери рюмочку с валокордином, кладет грелку к ее ногам, поправляет подушку у нее под головой и поит с ложечки крепким сладким чаем. Изредка он ловил на себе мрачные взгляды Нины Гавриловны и сокрушенно вздыхал, размышляя о том, что навсегда попал к ней в немилость. И разве ожидал он, что она внезапно подзовет его к себе, цепко схватит за руку холодными пальцами и, боясь потревожить прикорнувшую в кресле Аню, едва слышно шепнет: «Ты береги ее. Она у меня золото».
Он долго томился и курил на автобусной остановке, потом ехал в безлюдном в этот час метро, бежал на одну пересадку, потом на другую, и уже во втором часу ночи пешком двинулся домой. Пять остановок. Сергей Павлович шел медленным тяжелым шагом смертельно уставшего человека, опустив голову и бормоча: «Жених и невеста… жених и невеста…»
– Анечка! – очутившись возле своего подъезда и глянув в темное, затянутое облаками небо, позвал он. – Ты меня слышишь? Ты обо мне думаешь? Ты меня любишь?!
Глава вторая
Архив
1
Сказать ли, что более всего угнетало доктора Боголюбова в те минуты, когда он вышел из метро на площадь Дзержинского и потянул на себя тяжелую дверь дома, заморозившего Россию страхом и опутавшего ее колючей проволокой? (При этом, взявшись за латунную ручку, Сергей Павлович оглянулся и бросил мрачный взгляд на памятник, которому он так и не смог воздать плевком ненависти и презрения.) Казалось доктору, что прохожий народ прозревает в нем явного сотрудника или тайного осведомителя, оптом и в розницу продающего честных людей за неизменные тридцать сребреников. Но это бы еще ничего. В самом себе он ощущал какую-то подлую дрожь, animus servilis,[5] и таившийся в нем до поры и на пороге Лубянки поднявший рахитичную голову страх перед возмездием за совершенное им преступление против государства. Какое? Наивный вопрос. Можете безо всякой опаски поставить цветущий доллар против захиревшего рубля, что каждый (или почти каждый) советский гражданин преступал заповеди власти. Или не клял он ее, испохабившую Россию и развратившую народ, в тесном кругу собинных друзей и годами совместных возлияний проверенных собутыльников? Или не шептал после вялого совокупления в ухо законной супруге, что готов безо всякой корысти вверить душу сатане, а тело завещать анатомическому театру – исключительно ради того, чтобы не слышать
