— Колись, майор, если хочешь еще немного землю потоптать. На кого-нибудь из них все и спишем.
Шматко очень хотел жить. А тот список, который он надиктовал повеселевшему лейтенанту регионального управления наркополиции, контора которого терпела провал за провалом, когда дело касалось краснохолмской наркоторговли, предсказывал невеселые денечки для местных ментов. Причем от старших офицеров милиции до рядового состава. Даже несмотря на то что мозги майора были отравлены алкоголем, память у него работала безотказно.
Когда он закончил диктовку, которой, казалось, не будет ни конца ни края, его лицо вдруг стало угрюмо-насупленным, и он так же угрюмо произнес:
— Вы обещаете, что это не затронет меня лично?
Голованов покосился на лейтенанта, и тот утвердительно кивнул. То, что азербайджанская наркоторговля восстановит в регионе утраченные позиции, в этом Дронов даже не сомневался, — как говорится, свято место пусто не бывает, и заставить работать на себя столь высокопоставленного осведомителя, каким был майор Шматко, — это удача.
— Живи! — вынес резолюцию Голованов и тут же спросил: — Где твой мобильник?
— В куртке. А что?
— Сейчас позвонишь своему Аслану и спросишь, раскололись ли москвичи. И если они еще живы… короче говоря, можешь считать, что тебе повезло.
— Но ведь, — испуганно сморгнул Шматко, — они ведь…
— Звони!
Дронов снял с хозяина квартиры наручники и, пока тот массировал покрасневшие кисти рук, принес из прихожей мобильник Шматко.
— Звони!
И сделал шаг в сторону, направив ствол шматковского «макарова» в его висок:
— Ну же!
По памяти набрав телефон начальника баевской службы безопасности, Шматко постарался собраться как мог и, когда в мобильнике послышался тяжелый, гортанный голос, негромко произнес, невольно покосившись при этом на темную дырочку ствола его собственного пистолета:
— Аслан? Это я. Не спите еще?
— Узнал. Чего звонишь? — не очень-то учтиво и с явным раздражением в голосе отозвался баевский боевик.
— Как там ваши гости? Не раскололись еще?
— Что, волнуешься?
На лице Шматко дернулся нерв. Чувствовалось, что он не очень-то привык к откровенно хамскому тону со стороны баевских боевиков.
— Мне-то волноваться особо нечего, — повысил он голос. — Это ты должен в первую очередь волноваться. А я… В отличие от тебя, мне нужен результат.
Командир баевских боевиков, судя по всему уже видевший себя на месте прежнего хозяина, видимо, прочувствовал, что слишком рано закусил удила, чтобы помыкать краснохолмским ментом, от которого в какой-то мере будет зависеть его наркобизнес, и уже с миролюбивой ноткой в голосе прокаркал в мобилу:
— Зачем кричишь, дарагой? Работаем. А насчет результата… Будет и результат.
— Помощь нужна?
— Зачем… помощь? Не надо.
— Хорошо, — буркнул Шматко. — Вы все там же? Адресок не меняли?
И снова гортанное:
— Зачем?
Глава шестнадцатая
Вместе с болью, которая пронизывала, казалось, каждую клеточку тела и гудящим набатом отдавалась в голове, возвращалось и сознание. Пока что смутное и рвотно-тошнотное, но все-таки сознание и осознание того, что он еще жив, может открыть глаза и, наверное, двигаться.
Правда, он еще не знал, хорошо это или плохо.
Сначала он даже не мог определить, когда все это было, может быть, даже в какой-нибудь очень далекой жизни, он боялся умереть от тех пыток и побоев, которые пришлось выдержать его измочаленному телу, а потом… потом он бы и хотел умереть, да не мог. И вот теперь…
Господи милостивый, знать бы, что ждет его теперь!
Вместе с возвращающимся сознанием стали оживать уже замордованные насмерть нервные окончания, и он вдруг почувствовал, что уже не чувствует не только вконец окоченевшие пальцы рук и ног, но и обнаженную спину, и голый живот, на котором он все это время лежал, уткнувшись болезненно ноющим лицом во что-то мокрое и скользкое.
И только в этот момент ему стало по-настоящему страшно.
Хотел было закричать, напомнить о себе, сказать, что он еще живой и его рано бросать в свежевырытую могилу — в его сознании мелькнула страшная догадка, что он лежит на дне осклизлой ямы, однако в его груди только хлюпнуло что-то непонятное, и он, впервые с того момента как пришел в себя, открыл глаза.
Кромешная, болезненно-промозглая темнота и почти звенящая тишина. Впрочем, так звенеть могло и в его ушах.
Прислушиваясь к боли и этой звенящей тишине, попытался припомнить, в какой конкретно момент его оставили здесь умирать, и не смог.
Превозмогая боль, перевернулся на спину и почувствовал, как под ним что-то хлюпнуло.
Вода. Лужица холоднющей воды, от которой стыли и руки, и спина, и ноги.
Скользнул окоченевшими пальцами по воде и понял, что лежит все-таки не в свежевырытой могиле и даже не на дне осклизлой ямы, а на деревянном полу, который почему-то полит ледяной водой.
Да и темнота теперь показалась не столь кромешной, как минуту назад. В крошечное оконце пробивался призрачный лунный свет, показавшийся ему маячком надежды, и он уже окончательно осознал, что пока еще жив и, судя по всему, будет жить как минимум до утра, если его не убили сразу же после пыток, а бросили в сарай, напоследок облив ведром, а может, и пятью ведрами колодезной воды.
И этот сарай, и колодец напротив бревенчатого дома он приметил еще в тот момент, когда их вывезли на окраину города, привезли в какую-то деревеньку и, сунув под ребра пару стволов, завели в дом.
Он не знал, сколько времени провел в этом проклятом доме, может, день, а возможно, что и все десять, но, судя по тому, что его прекратили наконец-то бить, допрашивать и пытать и заперли в этом сарае, издевательства над ним закончились, теперь…
В какой-то момент, во время особенно изощренных пыток, он даже молил Бога о смерти, но теперь, собственной шкурой почувствовав, что до нее не так уж далеко, как хотелось бы думать, и он вдруг увидел расступившуюся под его ногами могильную черноту, ему стало так страшно, что он даже заскулил по- щенячьи, не в силах сдерживать более страх.
И заплакал.
Не в силах сесть на задницу, не говоря уж о том, чтобы подняться на ноги и хотя бы попытаться найти в этом сарае хоть какой-нибудь чурбан или ящик, чтобы заглянуть в крошечное оконце, в которое пробивался лунный свет, Чудецкий лежал на сыром дощатом полу и плакал… плакал, жалея самого себя и понимая, что ему уже никогда не сыграть ни в Концертном зале Чайковского, ни…
«Господи, да о чем это я?!» — пронеслось в голове, и он вдруг застыл на всхлипе, понимая всю безысходность своего положения.
На его глазах они убили Василия Первенцева, оставив его в подвешенном состоянии в подвале дома, и сказали ему, что времени у него до утра. И если утром не признается в убийстве какого-то Бая, а также не
