Так было до последнего времени. А потом... Потом подозрения Галинины начали оправдываться. Это не было для нее неожиданностью, но было тем более страшно. Он стал задумчив, надолго отключался, уходил в себя. Ночами Галя просыпалась и, обнаружив на мужниной половине постели остывшие простыни, знала, что Сережа сидит в одиночестве на кухне. О чем он думает? А о чем вообще у них мысли, у мужиков? Седина в бороду, бес в ребро – так у них, кажется, говорится? Галина не решалась поговорить с мужем откровенно, начистоту, боясь, что в один момент рухнет ее годами как-то державшееся семейное благополучие. Однако признаки того, что рухнет, и скоро, прибавлялись и множились. Грозные признаки. Она перестала интересовать Сережу как женщина, а та малость, которая время от времени случалась между ними по Галининому настоянию, была холодной и невкусной, как неразогретый вчерашний обед. Галина в панике изменила прическу, накупила косметики, которую игнорировала смолоду, приобрела, отчаянно стыдясь (вот глупость-то!), сексуальное кружевное белье... Но все эти меры не помогли вернуть Сереже прежний пыл. И Галина сама себе показалась смешной – с неаккуратно подведенными глазами, в кружевных тряпочках, подчеркивающих обвислую грудь и складчатый живот. Уж не позорилась бы! Наверняка Сережа тратит свою мужскую силу на тугую гибкую красотку, по сравнению с которой престарелая жена – все равно что картошка по сравнению с вишней.
– Что с тобой? – спрашивала мужа Галина, устав от всех этих недомолвок и тщетных усилий любви. Как милосердного удара, добивающего смертельно раненное животное, она ждала, что Сережа скажет: «Галя, прости, мы прожили с тобой не худшие двадцать лет, но жизнь не стоит на месте, и я полюбил другую...» Скажи он так, Галина приняла бы предназначенную ей участь. Она сама не знает, как повела бы себя, стала бы или нет кричать и паниковать, но, во всяком случае, с его стороны это было бы честно. Однако он финтил и юлил.
– Да так, Галь, пустяки... Что-то нехорошо себя чувствую. В животе тянет что-то... И вроде бы горло опухло, увеличенные, эти, как их, лимфоузлы... Так просто, не по себе. Наверное, грипп затянувшийся.
– Так поди в поликлинику, обследуйся, – холодно, почти с ненавистью, бросала Галина. Тоже мне, нашел оправдание! Галина хоть и не врач, а все-таки медицинская сестра, насмотрелась на работе на настоящих больных. Чтобы у такого бугая здоровенного, постоянно проходящего осмотры и диспансеризации летчика было что-то не так со здоровьем? Расскажите это кому угодно, только не ей. Конечно, вся причина в чужой бабе...
Вранье – вот что ее убивает! Подлое, мелочное, гнусное вранье! Особенно больно становится, когда вранье раскрывается и на поверхность всплывает неприглядная правда.
Галина всегда знала, что Сережа ей не предназначен, что рано или поздно он покинет ее. Но то, что произошло, было уж очень жестоко. И, главное, все увидеть собственными глазами... Фактически, застать своего мужа на месте преступления...
Сережа, за что?
Высшее образование всегда, даже в его собственные студенческие годы, вселяло в Петю Щеткина определенную робость и в то же время – любопытство. Ему нравилась особая строгая прохлада вузовских аудиторий, почтительный гул студентов, разговоры о непонятных, но очень важных, должно быть, вещах... Поэтому необходимость расспросить профессора Солодовникова, научного руководителя Кирилла Легейдо, о бывшем ученике и его друзьях и недругах Петя воспринял как награду, как приятный перерыв в буднях, заполненных встречами с грабителями, ворами, насильниками и их жертвами.
Профессора Солодовникова Петя отыскал в огромном здании не сразу. В ответ на невинный вопрос, где сейчас Солодовников, его отослали к расписанию для четвертого курса, вывешенному на доске объявлений. С первого взгляда Петя ничего не понял в этом сочетании разноцветных полосок с немыслимыми аббревиатурами; присмотревшись, понял лишь то, что профессор Солодовников сейчас должен читать лекцию в конференц-зале третьего корпуса. Посыл оказался верным. На Петино счастье, когда он добрался до третьего корпуса, лекция уже закончилась и профессор, ответив на все студенческие вопросы, демократично попивал чаек в комнате преподавателей. Первым, что увидел Петя, осторожно всунувшись в дверь преподавательской, были... ноги. Босые, смуглые, с волосатыми щиколотками и довольно-таки длинными пальцами – очевидно, их обладатель в детстве и юности любил хаживать по земле и траве без обуви... Потрясенно сморгнув, Петя обрел способность воспринимать вещи комплексно – и лишь тогда смог увидеть целиком профессора Солодовникова, который, сидя в низком кресле и вытянув босые ноги на стуле, с удовольствием потягивал дымящуюся жидкость из белой, но покрытой коричневыми чайными наслоениями кружки.
– Вы ко мне? – величественно спросил босой человек, не меняя позы.
– Профессор Солодовников – это, извините, вы?
– Было бы нелепо отрицать этот факт.
– Тогда к вам.
– Минуточку. – Поставив кружку на стол, профессор с неповторимой ловкостью вдел ноги в носки и сандалии, прятавшиеся под креслом, и встал, точнее, подпрыгнул, как обезьяна. Профессор оказался морщинистым, небольшого роста пожилым человечком; обезьянье и величественное составляло в его внешности удивительный коктейль. – Будем знакомы: Александр Иосифович Солодовников. Чем могу быть полезен?
– Меня зовут Петр. Щеткин. – Петя раскрыл свое удостоверение, в которое профессор не соизволил взглянуть. – Я к вам по поводу Кирилла Легейдо.
– А, как же, помню. Чем могу быть полезен Кирюше?
– Ему – ничем. Он погиб.
– Его убили?
– А с чего вы взяли, что его убили? – Петя обрадовался новому подозреваемому.
– Но ведь он ушел в бизнес. Рекламный бизнес. А в бизнесе, сами знаете, иногда убивают. Кроме того, ваше удостоверение со всей несомненностью указывает на то, что его смерть привлекает внимание следственных органов. Будь она естественной, вряд ли это произошло бы.
Ай да профессор! Глаз – ватерпас! Вроде и в удостоверение не глядел, а что надо, просек мигом!
– Если эти сведения не составляют следственной тайны, я хотел бы знать, как погиб Кирилл.
Петя в нескольких словах обрисовал обстоятельства смерти Легейдо. Профессор слушал, по-детски перекатываясь с пяток на носки, прикрыв глаза, которые двигались под веками, точно Солодовников параллельно Петиному рассказу читал видимый ему одному некролог.
– Вы были недовольны тем, что Легейдо ушел в бизнес? – Щеткин решился вывести профессора из состояния задумчивости.
– Каждый выбирает то, что для него лучше. Наука потеряла светлый ум... Но, должен сказать, я с интересом следил за тем, как мой бывший ученик применяет в своей рекламе принципы психолингвистики. В частности, открытие Джеймса Фланагана, который считал доказанным, что человек, слушающий или читающий некий текст, воспринимает его не строго линейно, не слово за словом, а более крупными контекстуальными блоками, декодируя текст в связи с ситуацией... Должен сказать, Кирюше много дало изучение психолингвистики. Ведь если я вам скажу, что эта наука исследует взаимоотношения мышления и языка, а точнее сказать, порождение, понимание, функционирование и развитие речи...
Все-таки Петя, при всей заочной любви к высшему образованию, не был приспособлен к общению с учеными! Профессор Солодовников напал на него, точно тигр. Протащив его по коридорам третьего корпуса, вывел на свежий воздух и заставил совершить насильственную прогулку, при этом не переставая освещать широкие возможности науки психолингвистики, которой чуть больше пятидесяти лет, однако, несмотря на молодой возраст, она числит за собой немалые достижения...
– Значит, я так понял, психолингвистика – это вроде гипноза? – спросил окончательно замороченный Щеткин профессора Солодовникова, рискуя выглядеть безнадежным идиотом в его глазах. Однако профессора нимало не смутило такое предположение. Наоборот, он будто бы даже обрадовался:
– Знаете, Петр, а вы кое в чем, безусловно, правы! Я подразумеваю, на своем уровне... Ведь, в сущности, что такое гипноз?
От прямого, «в лоб», вопроса Щеткин опешил.
– Ну это... сила такая...
– Какая сила?
Щеткина прошиб холодный пот. Когда профессор Солодовников задавал вопросы, ускользнуть от ответа
