не получалось: приходилось отчаянно копаться в своей памяти в поисках хоть чего-то, могущего сойти за ответ. Вообразить только, каков этот Солодовников на экзаменах! Бедные студенты!
– Ну типа сила... которая позволяет внушать... навязывать свою волю другому человеку...
– Смелее, смелее, – подбодрил Петю Солодовников. – Некоторые люди в самом деле умеют навязывать свою волю другим, чтобы заставить делать то, что им, гипнотизерам, хочется. Но каким образом они это делают? Каков, так скажем, механизм?
У Пети пересохло во рту, точно он «плавал» на экзамене. В поисках сочувствующих, которые могли бы подбросить ему подсказку или шпаргалку, он огляделся. Летняя аллея вблизи университета, по которой они неторопливо прогуливались, беседуя о Кирилле Легейдо и прочих занимательных объектах, была полна студентами, которые зубрили, образовывали группки, обсуждая что-то свое, другим недоступное. Никто из них на Петю внимания не обращал, а если и обращали, то лишь потому, что он шел рядом с Солодовниковым. Он не принадлежал к здешней тусовке, и помогать ему никто не собирался. Оставалось выкарабкиваться самому.
– По-моему, это какие-то особенные свойства взгляда. – В голове настойчиво вертелось словосочетание «цыганские глаза»... Существует ведь цыганский гипноз, не так ли? – И еще... что-то вроде волн... энергии... направленной энергии...
Петя остановился, предчувствуя, что ему сейчас поставят «двойку», и недоумевая: каким образом этот щуплый обезьяноватый человечек, пусть даже с профессорским званием, мог взять его в такой крутой оборот? Ведь вроде бы это Петя пришел в университет для того, чтобы допросить профессора Солодовникова о недоброжелателях Кирилла Легейдо, а получилось так, что Солодовников допрашивает сыщика... Может, и впрямь каким-то гипнозом обладает? Но в таком случае взгляд здесь ни при чем. Это Петя то и дело посматривал на профессора, пытаясь определить, сколько лет этому маленькому и сморщенному, как изюмина, но наделенному молодой живостью человеку. А Солодовников на Петю не смотрел. Уставился перед собой, словно в голубую научную даль, откуда вычитывал обоснование своих теорий.
– Ну, голубчик, такое впечатление, что вы живете в восемнадцатом веке! – Профессор все-таки наградил Щеткина взглядом, который пронизал его насквозь голубой искрой. – Примерно такую версию гипноза выдвигал прославленный шарлатан Антон Франц Месмер... Нет, не подумайте, что он был полным обманщиком. Месмер на самом деле посредством гипноза исцелял, рассасывал родимые пятна и рубцы, словом, занимался всем тем, чем в девяностые годы Кашпировский, тоже незаурядный шарлатан... Но вот объяснения того, что он делал, выдвигал абсолютно фантастические – чтобы набить себе цену и стрясти с людей побольше денег. Мол, существует некий животный магнетизм, концентрирующийся в людях и предметах, с помощью которого можно творить чудеса... А как на самом деле?
Умелым отточенным жестом профессор словно взял из воздуха ответ. Пете по-настоящему стало интересно, хотя, направляясь сюда, он не задумывался ни о Месмере, ни о магнетизме, ни о гипнозе. И даже сейчас не предполагал, что смерть Кирилла Легейдо может быть связана с этими сложными, непонятными, в чем-то заумными вещами...
– А на самом деле – еще до Месмера, в семнадцатом веке, был поставлен опыт, который исчерпывающе характеризует природу этой непостижимой, казалось бы, способности внушать свою волю другим людям. Это произошло в Англии, куда вместе с другими влияниями из Индии, казавшейся чудесной и загадочной, просочился и гипноз. Им впервые заинтересовался Уильям Гарвей, известный нам по своему открытию малого круга кровообращения. Так вот, собственно, что касается опыта... Гарвей разделил гипнотизера и гипнотизируемого железными пластинами, непроницаемыми ни для взгляда, ни для какого-либо известного вида энергии. Единственное, посредством чего они сообщались, было слово: гипнотизер говорил – гипнотизируемый слушал и постепенно впадал в то самое особое, управляемое состояние сознания. Так была открыта истина: гипноз – это внушение словесное. Исключительно словесное. Никаких невидимых волн. Никаких пристальных взглядов. Слово – самая сильная вещь на свете.
И, откинув голову, профессор Солодовников процитировал строки, которые Петя неоднократно слышал, еще когда учился в школе, вот только не удосужился узнать, кому они принадлежат:
– Александр Иосифович, – некорректно перебил профессора Петя, которому изрядно надоела эта лекция, – я вообще-то всего лишь собирался вас спросить: как звали друга Кирилла Легейдо, который вместе с ним ушел в рекламный бизнес?
Решение перебить профессора потребовало изрядной смелости. Зато сразу после этого Пете стало легче, словно он перепрыгнул какой-то трудный барьер. Или разрушил чары гипноза... Пусть даже гипноз не волшебство, а всего лишь словесное внушение.
– А, ну да. – Если даже профессора Солодовникова ошеломил поступок Пети, то он ничем этого не выдал. – Да, конечно, простите, господин сыщик, я вас совсем заговорил. Разумеется, вы имеете право знать, и в этом нет никакого секрета... Его звали – впрочем, почему «звали»? – его зовут Сергей Иванов. Если мне не изменяет память, Сергей Андреевич Иванов, но в отчестве не уверен. Вам помогут эти сведения?
Петя поморщился, словно ледяная вода попала ему на больной зуб. Ничего себе задачка – найти в России, или хотя бы даже в одной Москве, конкретного Сергея Иванова! Если даже отмести известных тезок неудачливого рекламиста – таких, как министр обороны и автор книг о приключениях ежика и медвежонка, – все-таки сети «Глории» принесут буквально необозримый улов, и на то, чтобы отсеивать рыбину за рыбиной, уйдет слишком много времени.
– Александр Иосифович, – снова набрался храбрости Щеткин, – мне необходимо найти точные сведения об этом Сергее Иванове. Где у вас в институте хранятся данные о нем?
– Скорее всего, в ректорате или в отделе аспирантуры. Конечно, это исключительно ваше дело, господин Нат Пинкертон, но, на мой взгляд, если вы собираетесь обвинить в гибели Кирюши Сережу Иванова, вы на неправильном пути. Эти молодые люди были закадычными друзьями! У них было сходство темпераментов, одинаковые интересы... И даже променять науку на бизнес они решили одновременно, чему я как их наставник не радовался, но, спрашивается, что я мог поделать? Нет, Сережа неспособен был желать Кирюше смерти...
– А кто, по-вашему, способен?
– Никто, – твердо ответил профессор. – Кирюша Легейдо был веселым, обаятельным. Возможно, большие деньги меняют людей, а необходимость участвовать в ежедневной конкурентной борьбе отрицательно меняет характер, но что касается его прежнего окружения, искать среди него убийц – напрасный труд. У нас Кирюшу любили все.
Не особенно полагаясь на эту характеристику, вряд ли реалистичную (ох уж этот ветхий принцип «О мертвых либо хорошо, либо ничего»!), Петя Щеткин выдержал еще беседу с ректоратскими тетушками. Все они, как на подбор, были в летах, полные и громкоголосые; всем им почему-то казалось, что присутствие частного сыщика в стенах их драгоценного учебного заведения бросает тень на институт. «Что же это, по- вашему, мы здесь бандитов готовим? А может быть, диверсантов?» – и прочая бабская чушь. Ну не готовы у нас люди в массе своей помогать следствию!
Тем не менее данные Сергея Алексеевича (как обнаружилось) Иванова, покинувшего институт за месяц до защиты вполне готовой и заранее заслужившей хорошие отзывы кандидатской диссертации, Петя Щеткин у этих темпераментных женщин получил.
Широкоплечий мужчина лет шестидесяти, с непрошибаемым лицом чиновника крупного звена, поднаторевшего в бюрократических играх, в костюме и при галстуке, с портфелем в руке, размашисто шагал от крыльца министерства к автостоянке. Звали его Виктор Иоганнович Петров. Несмотря на заковыристое отчество, в чиновнических жилах Петрова не текло ни капли немецкой крови. Просто дед Петрова в молодости крепко дружил с одним поволжским немцем, и друзья обменялись обещанием: каждый из них назовет сына в честь друга. Потомки того немца, по имеющимся данным, перебрались на историческую родину, так что вполне возможно, что сейчас по улицам Лейпцига или Ганновера расхаживает ровесник Виктора Иоганновича с русским отчеством Тимофеевич... Ах да, у немцев не приняты отчества. Что ж, тем лучше для них. Виктор Петров немало невзгод в жизни перенес из-за того случайного, казалось бы, обстоятельства, что его отца звали Иоганн. Зато в горниле невзгод закалился его характер, и теперь
