витрину. Разглядывание витрин не носило практической направленности: Варя все равно не имела возможностей что-либо здесь купить. Мама неизменно покупала одежду для всей семьи на вещевых рынках и говорила, что в центре отовариваются только Ротшильды. Что касается самой Вари, в данный момент у нее в кошельке завалялось жалких двести рублей. Но ей срочно требовалось отвлечься от собственных мыслей, а что позволяет женщинам, от совсем юных до совсем старых, отвлечься, как не созерцание модных тряпок?
Модные тряпки не подействовали: Варя бессмысленно скользила взглядом по фигурам манекенов, в вычурных позах которых было что-то насильственное, а в голове крутилось одно: «Как она могла? Как она могла?» Будто ее внутренний компьютер завис в ту минуту, когда мама обвинила папу в измене... Ну а если он в самом деле виноват? Другое зависание, со слегка измененным текстом: «Как он мог? Как он мог?» Тьфу ты!
Сергей и Галина Воронины радовались тому, что их дочь – тихая домашняя девочка, и даже этот ужасный переходный возраст на нее не повлиял. Варя не проводит время в разнузданных компаниях сверстников, Варя любит папу и маму, как маленький ребенок... Но у этой идиллии была и оборотная сторона. Варины ровесники, ершистые, грубые и угловатые, приобретая опыт самостоятельности, приходили к выводу, что родители – всего-навсего люди... чтобы некоторое время спустя научиться понимать и прощать их – как людей. Для Вари до ближайшего времени папа и мама оставались богами. И одна мысль о том, что бог может уйти к другой... даже не богине, а суке, заставляла шататься мироздание.
Теперь Варя не смотрела на витрины. Она шла, не разбирая дороги. Нечаянно заступила на проезжую часть и была выведена из задумчивости визгом тормозов, гудками машин и неласковыми словами водителей. «А может, так и надо? – мелькнуло в уме. – Под колеса – и больше никаких огорчений...»
Как ни парадоксально, это маленькое происшествие заставило Варю встряхнуться. Да что с ней, в самом деле? Вовсе она не собирается кончать с собой из-за того, что у родителей неприятности! Неужели она могла вообразить, что у родителей будет меньше неприятностей, когда они узнают, что их единственная дочь погибла? Варя вдруг только сейчас ощутила, что она устала и взмокла, будто стометровку пробежала, и пошла помедленнее. Остановилась возле придорожной палатки, выпила стакан «Пепси» – потому что захотела пить и потому что ей нравится пепси. Мама не позволяет пить пепси, говорит, что это вредно, но что, спрашивается, могло быть вреднее сцены, разыгравшейся только что между ней и мамой? Цианистый калий разве что... Освеженная и приободрившаяся, Варя погуляла еще с часок, а потом троллейбусом добралась туда, откуда начала свое путешествие.
Дверь квартиры Валя открыла своим ключом. Дверь квартиры открыл уже взрослый человек, только мама об этом не знала. Она по-прежнему сидела на супружеской кровати и на дочь взглянула робко, будто прикидывала, продолжится ссора или нет.
– Добрый вечер, мама, – сказала Варя, стараясь, чтобы ее голос звучал ласково. – Прости меня за то, что я на тебя накричала.
Галина вздохнула, и Варя испугалась, что она снова начнет плакать. Хватит уже с них на сегодня слез! Но вздох был бесслезный. Хотя и безнадежный. Такие вздохи не приносят облегчения.
– Это ты меня прости, доченька. Не так тебе нужно было сообщить об этом. Напрасно я сорвалась...
– Мамочка, значит, все-таки что-то было? Расскажи!
Сейчас Варя чувствовала себя в состоянии принять любую правду, как бы горька она ни была.
И она слушала мать, сочувственно поглаживая ее по плечу.
– В первый раз я увидела папу с ней случайно. В центре, на проспекте Мира. Я шла мимо, смотрела через решетку этого сада... парка... там деревья, цветы красивые... И какое-то кафе, столики...
– А вдруг ты ошиблась? Не разглядела? Может, этот мужчина просто похож был на папу...
– Варюша, маленькая моя... Я тоже хотела так думать. Я спросила его тогда же вечером, и он мне соврал, что был весь день на аэродроме.
– Но может, это правда! Почему ты считаешь, что он соврал?
– Потому что через две недели я зашла на аэродром... и выяснила, что Воронин на целый день отпрашивался. И день совпадал. Потом... Стыдно, но я следила за ними... Они еще раз встречались в этом кафе.
– Ну ты, мам, у меня и сыщик! Почему же ты мне ничего не сказала?
– Надеялась... – Галина снова испустила тяжелый вздох. – Надеялась, что это пройдет, что он одумается. Я бы простила! Целый месяц ждала и надеялась...
Варя молчала, стараясь переварить услышанное.
– Эта женщина... как она выглядит? – спросила наконец девушка, и мать ответила охотно, будто ей давно хотелось с кем-то поделиться описанием внешности соперницы:
– Лет тридцать... даже меньше. В самом деле красивая, нечего сказать. Блондинка. Волосы такие... шикарные.
– И носит, конечно, все сине-голубое, как любая дура-блондинка, да?
– Нет, что-то темно-красное на ней было или вишневое... Ей шло.
Вечер Турецкого продолжился в интерьерах того же ресторана «Фазан», где Леня Савельев встречался со Стасом. Только во время встречи несостоявшихся деловых партнеров здесь было немноголюдно, а сейчас в этом зале были заняты все столики.
С неброским европейским шиком одетые дамы и господа пили дорогие вина, из соседнего зала звучала живая музыка. Александр Борисович и Ольга сидели не под изображением фазана, а за другим, дальним столиком. Ольга в ее ресторанном варианте оказалась еще более потрясающей женщиной, чем в домашнем: с распущенными светлыми волосами, в темно-бордовом платье, обхватывающем, как бархатная аристократическая перчатка, ее грудь и талию и спадающем к туфлям вишнево-коричневого цвета на высоких тонких каблуках. Турецкий прямо-таки слышал, как хрустели шеи всех посетителей ресторана, которые то и дело на нее оборачивались от соседних столиков, игнорируя своих мигом поскучневших партнерш.
Да, в самом деле, райская птица. То, что именно он – единственный из всех сидящих в зале мужчин, богатых и влиятельных, – ее отловил, внушало Саше определенную гордость, но и сулило потенциальные неприятности.
Правда, сейчас трудно было сказать, в чем они заключались.
– Никогда не думал, что птица по вкусу может быть похожа на рыбу! Хотя где-то читал, – отдал должное мастерству повара Турецкий, доедая дичь.
– Я тоже читала, – призналась Ольга. – Раньше я только и делала, что читала о жизни, которая проходила где-то далеко, в стороне, мимо меня...
А потом мы с Кириллом... то есть Кирилл стал водить меня сюда. У рекламщиков это любимое заведение.
– Каким он был, ваш муж? – откровенно задал Турецкий вопрос о том, о чем неловко было спрашивать в первые дни. Вдова, кажется, уже свыклась со смертью Кирилла Легейдо и не испытывала особого горя. Что касается Саши, то он, вопреки всей Ольгиной красоте, по-прежнему не забывал, что он на задании, и хотел бы выяснить некоторые подробности.
– Он любил играть, – с ходу ответила Ольга. – Он был большим ребенком и не собирался становиться взрослым. Я бы даже сказала, он культивировал детство в себе. Может быть, поэтому Кирилл и достиг таких успехов в рекламном бизнесе. Реклама обращается к детскому мышлению, которое сохраняется даже у взрослого человека: она должна быть простой, короткой, яркой, выразительной, запоминающейся. Мои подруги, у которых есть свои малыши, говорят, что все дети любят смотреть рекламные блоки.
Так у тебя еще и подруги имеются, дорогая Ольга? Интересно, каковы они внешне? Представляется, они должны быть либо очень красивы, чтобы достойно выдерживать конкуренцию, либо очень уродливы, чтобы совсем ее избежать. А может быть, в вашем кругу принято родство душ и такие низменные вопросы, как внешняя красота, вас просто не занимают?
– А мне логика рекламы всегда казалась не детской, а безумной, – поддержал тему Турецкий. – Дело не в яркости, а в какой-то ненормальной, вывернутой связи между предметами... между предметами и людьми... Реклама создает мир, где все – сумасшедшие, помешанные на товарах, услугах... Вот так насмотришься ее и поневоле начинаешь думать, что сами рекламщики – порядочные психи. И что они
