начале дела об убийстве Айвазова и его семьи, следователь Петренко — отличный, добросовестный работник, для которого главное — не найти побыстрее того, на кого можно было бы свалить убийство, а обнаружить и обезвредить настоящего убийцу. Надо полагать, ему бы это удалось. Петренко уже начал копать в перспективном направлении, обратив внимание на служебную деятельность убитого… И вдруг — неожиданная остановка. Кто-то сверху перекрывает Петренко кислород: дело у него отбирают и перебрасывают другому следователю. Дальше в течение некоторого времени с делом происходит непонятно что: оно пребывает в заброшенности. Пока не произошло какое-то событие… Этим событием, по-видимому, стало чье-то желание убрать с дороги Баканина. Хотя следствие тщетно пыталось обставить свое ретивое поведение так, словно на то, что дело снова стало следственным, повлияло признание киллера — Петра Самойлова.
— Как-то непонятно у них все получается: почему Самойлов три месяца отсидел в СИЗО по другому делу и не признавался в убийстве, а тут вдруг признался? — вслух рассуждала Галя, выглядывая из окна второго этажа, пока два Володи копошились возле места, где были обнаружены трупы Милены и Оксаны Бойко. После городского дыма и суеты побыть за городом, подышать свежим воздухом было бы отрадно, если бы не здешняя мертвенная обстановка. Ни весной, ни первой зеленой травкой как будто бы не пахнет. Словно все запахи убил пожар.
— Да не убивал Самойлов, успокойся, — досадливо махнул рукой Володя Яковлев. — Взяли первого попавшегося из СИЗО и склонили к признанию. Благо, человек уже сидит, искать не надо! Ты разве не знаешь, как это делается у некоторых следователей, чтобы план по раскрываемости выполнить?
— Все-таки надо разобраться, убивал он или нет? Конечно, признание без доказательств ничего не значит, но…
— Вот ты, Галя, и разберись, — предложил Яковлев. — У тебя это отлично получится. А Поремскому я бы посоветовал побеседовать с Виталием Петренко. Толковый, чувствуется, парень этот Петренко! Может, он еще на какие-то версии наткнулся, которые не успел отразить на бумаге?
— А может, и отразил, — подхватил Поремский, — только эти бумаги из айвазовской папочки изъяли!
— Ты действительно так думаешь? — обеспокоился Яковлев.
— А черт их областную прокуратуру знает! Я уже ничему не удивлюсь. Столько ни на чем не основанных выдумок в одном деле, что это не дело, это ненаучная фантастика получается…
Со следователем Петренко им вскоре довелось побеседовать. Только не так и не в той обстановке, которая располагает к долгим разговорам… Однако для начала следовало заняться Самойловым.
Клиенты следственного изолятора, делившие камеру с Петром Самойловым, на контакт с Володей Яковлевым шли охотно. По правде сказать, они радовались этому небольшому разнообразию в их скудных на события буднях. Тем более что лично им сведения, которых добивался заезжий оперативник, не сулили ни улучшения, ни ухудшения участи. А говорить о чужих делах куда как проще и безопаснее, чем о своих.
— Самойлов? Это Киря, что ли?
— Нет, его зовут не Кириллом, а Петром.
— Да знаем мы, знаем, что он Петька. Кирять, говорю, любит, ну, в смысле, пить. Это сразу заметно, вот его Кирей и назвали. А мне жалко, что ли? Петр так Петр, пускай будет Петр. Как его ни назови, личность известная…
Так или иначе, показания сокамерников Самойлова совпадали вплоть до мельчайших деталей. В тюрьме время течет медленно, бессобытийно, и любая мелочь надолго оседает в памяти. А то, что происходило с Самойловым, мелочью не было, особенно по здешним меркам.
Петр Самойлов попал в следственный изолятор за три месяца до смерти Айвазовых. Ни о каком заказном убийстве он тогда и не заикался. О том, что ненавидит «черных», тоже от него ни разу не слышали; хотя в камере двое человек — с Кавказа, между ними и Самойловым не проявлялось ни следа неприязни. Зато о том, за что сюда попал, Самойлов рассказывал охотно, не видя в своем поступке ничего зазорного. Просто как-то днем, ближе к вечеру, забрел случайно в их поселок прилично одетый мужик, сразу видно, бабки водятся, машина там у него сломалась или чего еще, а Петр Самойлов этого мужика решил попугать маленечко. Ну, короче, и попугал… с применением грубой физической силы. Доллары этот проезжий несчастливец тоже, дескать, начал совать Петру Самойлову исключительно с перепугу. А тут милиция… В общем, получилась полная ерунда. Собеседники Самойлова, у которых в жизни хватало подобной ерунды, слушали его без особого сочувствия, хотя и без осуждения. Среди них отмечались и настоящие уголовники, и такие ни за что не подумали бы, что такому лоху, как Самойлов, кто-то может заказать убийство. Ну, разве только если заказчик не заинтересован в результате. Но, поскольку, как уже было сказано, об убийстве Самойлов ничего не говорил, то и вопроса такого не было.
Все изменилось примерно месяц назад, когда Самойлова стали регулярно навещать трое. Одного из них, следователя по особо важным делам Алехина, кое-кто знал, двое других были никому не знакомы. Одна — полная, но интересная и весьма холеная дама, с мелко вьющимися, словно у негритянки, волосами и широким волевым лицом. Второй — пожилой солидный мужчина, животастый, седой, с резкими темноватыми морщинами, по виду — крупный начальник. Без дальних предисловий дама (из них троих она говорила и действовала наиболее жестко, словно оперировала без наркоза) объявила Петру Самойлову, что Егор Самойлов и Родион Машкин на днях погибли в пьяной драке. Петр рассказывал, что он ревел, как дикий зверь. Те трое не утешали его, но и не отправились прочь: молча ждали, когда он успокоится и придет в себя. Сокамерники Самойлова больше смотрели не на него, как он там пытался рвать на себе редкие волосы, а на дамочку, что предельно естественно для оголодавших в совершенно определенном смысле мужиков. Есть женщины, которых полнота превращает в бесполые чурбашки на двух ногах, а у этой, наоборот, подчеркнула признаки пола. Груди — как арбузы в августе, бедра — как пышные подушки, между которыми так сладко было бы угнездиться… Не один из временных жильцов СИЗО мечтательно подумал, оценивая ее формы и похотливые глаза, что в койке такие вот темпераментные толстухи способны отчебучивать невероятные фокусы. Жаль, эта не расположена преподносить обитателям СИЗО подобные подарки. Высоко себя ценит, издалека видать.
Так вот, переждав самойловскую истерику, пожилой начальник сказал:
— Погорюй, Петя, погорюй. Это полезно, это правильно. Все же не чужие, родственники они были тебе. Но и о себе подумать надо. Есть у нас к тебе одно предложение. Если согласишься, потом не пожалеешь.
Самойлов вернулся в камеру в невменяемом состоянии. Все подумали, что к смерти родственников у него добавилось еще какое-то горе, которым он не смеет ни с кем поделиться. Однако допытываться не стали. В СИЗО никому не лезут в душу. Принцип невмешательства — вот главное, что позволяет разным, иногда диаметрально противоположным людям уживаться друг с другом. Но Петр сам рассказывал.
Дальше пошли совсем уж несусветные странности. Ежедневно Петра Самойлова уводили вроде бы на допросы, но когда он возвращался, от него попахивало пищей, причем совсем не тюремной, а, наоборот, деликатесами вроде апельсинов и шоколада, иногда разило спиртным. При этом он не повеселел и даже не прибавил в весе. Наоборот, самойловское естество словно выгрызал изнутри невидимый червь. Все больше Самойлов впадал в задумчивость. По ночам кричал во сне, за что бывал сокамерниками бит. Кричал что-то неразборчивое, кажется: «Я на такое не подписывался!», а то: «Ни за что не подпишу!»
А потом все прекратилось. Самойлов внутренне собрался, точно принял какое-то решение. И сказал, что дал признательные показания: «Я убил Айвазова, его женщину и ребенка! Убивал не один, а с помощью двух подельников: брата и шурина. К сожалению, эти подельники отошли в мир иной, значит, подтвердить мои слова не могут».
А после двухчасового допроса, проведенного совместно Макаровой и Алехиным, насколько было известно Володе Яковлеву из протокола, Самойлов назвал организатора преступления, некоего Вадима Мускаева, бухгалтера московского отделения фирмы «Уралочка»…
Следователь Виталий Петренко всегда считал себя здоровым, сильным человеком. Болеть, как говорится, не привык! Поэтому он так смущался, и отворачивался, и прятал глаза, вынужденный встречать
