как булавочные головки, глазенками. Он и смотрел на нее так, словно булавками прокалывал. Кажется, он ее тоже ненавидел — не меньше, чем она его… Во всяком случае, Майя отлично видела отвращение во взгляде докторишки, которое он пытался от нее скрыть.
Ясное дело: в глазах Германа она — обыкновенная убийца, место которой в тюрьме, а вовсе не в его отделении с вылизанными до блеска паркетными коридорами и невинно-белыми стенами. В те, первые, дни Майя была готова к тому, чтобы возненавидеть всех мужчин на свете, потому что все они, как она однажды узнала, делают в основном одно и то же…
Однажды ночью девочка вышла в коридор и, к своему немалому облегчению, обнаружила, что он пуст: ни дежурного санитара, ни медсестры на посту, располагавшемся рядом с Майиной палатой, не было. Она совсем было собралась свернуть в нужном ей направлении, когда с другой стороны, там, где располагалась ординаторская, послышался нервный, мелодичный смех. Девочка обмерла: в точности так же смеялась проклятая Крыса, когда оставалась наедине с отцом, в спальне, которую когда-то он делил с мамой…
Круто развернувшись, Майя только сейчас заметила, что дверь ординаторской слегка приоткрыта. Смех доносился именно оттуда… В коридоре по-прежнему было пусто, и она решилась: осторожно ступая, на цыпочках подкралась к ординаторской и заглянула в щель… Молоденькая медсестра, совсем недавно, уже на Майиной памяти, появившаяся в отделении, с задранным до самого пояса халатиком лежала на столе, обнимая ногами Германа… Ноги были длинные, тонкие, обтянутые черными чулочками с кружевной резинкой… Майя почувствовала, как к ее горлу подкатывает громадный тошнотворный клубок… Просто удивительно, как ее не вырвало прямо там, рядом с этой гадкой парочкой, как удалось добежать до туалета, скользя по начищенному паркету, словно по льду…
Она преотлично помнила, как буквально два дня назад прямо при ней, во время уборки палаты, сплетничали санитар и нянечка: старуха тогда убирала комнату, развозя по полу грязь своей вонючей тряпкой, а санитар привез для Майи столик с завтраком: есть в общей столовой ей, заклейменной здесь как убийца-отравительница, не позволялось… Зато разговаривать прямо при ней они не стеснялись, словно девчонка была не живым человеком, а манекеном, слепым, глухим и немым.
Предметом обсуждения был как раз докторишка, мучавший Майю.
— Герман-то нынче снова не в духах, а в нафталинах, — хихикнула старуха, не переставая возить по полу своей «лентяйкой». — Ореть, как бешеный, опять, выходит, с супружницей повздоримши…
— А то! — охотно откликнулся санитар, громадный рыжий парень с раскосыми зенками и увесистыми веснушчатыми кулаками. — Говорят, супруга у него та еще баба, лупит нашего Германа почем зря!..
— Лупит — не лупит, а строгая точно, — согласилась бабка. — Только разви за вашим братом уследишь?.. Кобели вы, все, как есть, кобели…
Санитар в ответ довольно заржал — должно быть, ему, уроду раскосому, понравилось, что и его причислили к породе кобелей…
Майя тогда едва дождалась, когда они выметутся из палаты. И с удовольствием, забыв про завтрак, до самого обхода представляла мысленно, как жена ненавистного врачишки лупит его — наверняка чем-то тяжелым, например, сковородкой…
В ту ночь она долго сидела в туалете — на окне, забранном решеткой, как вообще все окна в этой больнице-тюряге. Она не сомневалась: стоит ей сейчас увидеть Германа или эту мерзкую сестричку — и тошнота снова одолеет… Хватились ее не раньше, чем через час, нашли почти сразу — санитар, не тот, давешний, а другой, но такой же противный. Но Майя почти обрадовалась ему и совсем не сопротивлялась, когда тот, грубо подталкивая девочку в спину, препроводил ее в палату. Но ведь впереди было еще и утро, когда Герман начнет свой обход — как обычно, с нее, лежавшей в «одиночке». Об отдельной палате, скорее всего, «позаботился» папаша, чтобы окончательно свести свою дочь с ума…
А наутро ее впервые за все это жуткое, безнадежное время, облепившее Майю, словно мутный туман, не время даже, а безвременье, ожидал настоящий сюрприз: ровно в девять часов, сразу после очередного безвкусного и не тронутого ею завтрака, в палату вошел дядя Юра… Он был удивительно красив, на его лице она обнаружила добрую,
Но он не снился.
— Здравствуй, Майечка, — ласково произнес он, — я твой новый палатный врач, временно замещаю Германа Германовича, ушедшего в отпуск… Так что уж не обессудь…
«Не обессудь»?! Да она просто-напросто онемела от радости, что не увидит, по крайней мере сегодня, этого мерзкого придурка!.. И сама не заметила, как улыбнулась в ответ дяде Юре — улыбнулась впервые за много месяцев. У него, кроме всего прочего, был еще и удивительный голос — она это сразу поняла и тут же стала отвечать на все его вопросы, чтобы еще и еще раз этот голос услышать, даже не вдумываясь в свои ответы.
Этого и не требовалось. Потому что с первой минуты их знакомства все вокруг переменилось, время, которое стояло на месте, словно случайно зацепившийся за крышу проклятой больницы кусок никому здесь не нужной вечности, вновь тронулось с места. Вначале — неуверенно и бесцельно, просто омывая ее своими теплыми волнами, потом — стремительно и целенаправленно…
Ей никогда не забыть своего первого разговора с мамой, состоявшегося благодаря их, как выяснилось, общему, настоящему Ангелу-Хранителю — дяде Юре.
Он сказал ей о мамочке просто, спокойно, словно ему это не стоило и вовсе никаких усилий, в первую же ночь своего дежурства.
— Майечка, — дядя Юра вошел к ней в палату, как будто заранее знал, что девушка, несмотря на полуночный час, не спит, — я могу тебе в этом помочь…
И спустя какое-то время, когда она впервые за столько месяцев услышала мамочкин голос и поначалу даже не могла произнести в ответ ни слова, ни звука, совершенно не замечая, что плачет, почти неслышным движением вытер с ее щек сами по себе катившиеся слезы.
Но самый серьезный из разговоров между ней и мамой, а потом между Майей и дядей Юрой состоялся позднее — наверное, не раньше, чем через неделю после его первого появления в ее «одиночке». И вот тогда и появилась
Единственное, о чем она еще сумела тогда подумать, — так это о том, как вытянутся физиономии у отца, а главное, у мерзавки Крысы, когда они с дядей Юрой осуществят свой план!.. И тогда же ей в голову пришла эта мысль — вначале робкая, почти неясная… Ставшая четкой лишь в тот момент, когда она после очередного разговора с мамочкой, сама не зная, как и почему, высказала ее вслух:
— Как же я хочу отомстить им… Как хочу!..
Дядя Юра понял ее тогда моментально и так же моментально ответил, без малейшего волнения в голосе:
— Никаких проблем, девочка моя, как скажешь — так и будет… Ради твоей мамы — я готов… И ради тебя…
…Теперь девушку эти воспоминания почти не волновали. Боль ушла,
Девушка посмотрела на разбросанные по полу снимки, протянула руку, взяла тот, что лежал к софе ближе других. Равнодушно посмотрела: на нем были запечатлены два черных пластиковых мешка, в каких обычно перевозят трупы, она видела такие по телевизору. Майя выпустила фотографию из рук, даже не проследив за ее полетом к полу, улыбнулась своим мыслям: до встречи с мамочкой оставался один шаг, который она сделает послезавтра.
Выскользнув из-под пледа, Майя направилась к дяде Юре. Он, как она и предполагала, сидел за компьютером, на экране которого был какой-то английский текст.
Дядя Юра, едва она вошла в комнату, обернулся к Майе и улыбнулся:
— Отдохнула?
— Ага… А почему ты пишешь по-английски?
