Он был уверен, что, если речь зайдет о Цезаре, сумеет настоять на своем и больше, что называется, мизинцем не прикоснется к этому делу… Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает!
— Честно тебе скажу, Саша, не ожидал я от тебя… Не ожидал! Вот так запросто взять да и похерить собственные немалые труды, продинамив первое же судебное заседание!..
Константин Дмитриевич Меркулов отбросил в сторону ручку, которой что-то писал в момент появления Турецкого, и, поднявшись, выбрался из-за своего стола.
Не ждавший столь активного нападения начальства, можно сказать, прямо с порога, Александр Борисович слегка растерялся.
— Слушай… — он нерешительно посмотрел на шефа, — а что за надобность такая, я бы сказал, не в меру острая?.. Все дела на этих отморозков, включая самого Цезаря, я передал — если помнишь, сорок томов… Да там на три пожизненных каждому хватит, не говоря о самом Пашке!..
— В общем, Саня, — Меркулов вздохнул и, подойдя к окну, оперся спиной о подоконник, серьезно глядя на друга, — на судебном заседании завтра тебе надо быть обязательно. Дело вел ты, и всех деталей лучше тебя никто не знает.
— Слушай, Костя, знаешь что! У меня жена в больнице, ее здоровье и здоровье ребенка, можно сказать, на волоске висит! А я, вместо того чтобы находиться рядом, на суде без особой надобности сидеть буду, да еще и в последний день очередного отпуска?.. Нет уж, дорогой, уволь!..
Они немного помолчали. Во время паузы Меркулов хмуро глядел себе под ноги, а высказавшийся Турецкий слегка успокоился. Заговорил Константин Дмитриевич, явно размышлявший о чем-то своем:
— Что, с Ириной совсем плохо?
— Да неважно, особенно по ночам… Я сегодня вообще намерен у нее в палате ночевать, мало ли что…
— А если сиделку оплатить?
— Рад бы в рай… Да у них там и так рабочих рук не хватает! Спасибо большое, что Семен Львович разрешил нам с Иркиной подругой по ночам возле нее дежурить. По большому блату, заметь! Ирка, конечно, сопротивляется, храбрится и все такое, но я сегодня все равно там останусь!.. Костя, ты не представляешь, как я за нее переживаю, просто не представляешь…
— Почему не представляю? — возразил ему Меркулов. — Еще как понимаю… и сочувствую… Но, Саня, я тебе кое о чем еще не сказал касательно Цезаря…
— Ну? — Турецкий хмуро глянул на шефа.
— В общем, дело в том, что этот поганец с первого момента, как его взяли, начал косить под дурака… Мне двадцать минут назад звонили из Бутырок: какая-то там независимая комиссия его уже успела осмотреть… Ему почти верят!.. А что это означает, ты и без меня в курсе: два года в Сербского — и гуляй, Цезарь, дальше… И все наши, по преимуществу твои, между прочим, труды псу под хвост… Вот и все.
Александр Борисович, по мере того как Меркулов говорил, медленно поднимался со своего места, неотрывно глядя на Константина Дмитриевича. — Стой… — произнес он негромко, едва тот умолк. И тут же почти выкрикнул: — Садовничий под дурака?.. Как?!
— Да так, легко, — хмуро буркнул Меркулов, не глядя на Турецкого. — Не забыл, что у него за спиной два курса театрального?.. Ну вот и косит — вполне удачно… Ни с кем не разговаривает, в том числе с собственным адвокатом, только поет…
— Что он делает?
— Поет…
— Что поет?!
— Песни, Саня, он поет, песни… Типа «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед…»
Семен Львович Зоскин, главврач роддома, дожидался Турецкого, предупредившего его о своем появлении, в коридоре, на мягком диванчике напротив Ирининой палаты. Рядом с ним сидела молоденькая медсестричка, красная от смущения, с задорно поблескивающими глазками: похоже, доктор был не из тех мужчин, которые зря теряют время. Однако едва Александр Борисович показался в конце коридора, как сестричку словно ветром сдуло, а Зоскин, моментально посерьезнев, поднялся навстречу «важняку»:
— Присаживайтесь, Александр Борисович, все равно Ирина Генриховна сейчас спит!
— Она там одна? — встревоженно поинтересовался Турецкий.
— Одна, но в этом нет ничего страшного… Ее подружка только что ушла, минут пять назад… Сегодня мы сделали вашей очаровательной супруге полное обследование… Точнее, завершили начатое и затем прерванное ее побегом домой. Вот ждем результатов анализов… Вы как, хотите знать пол будущего малыша или тоже…
— Хочу! — живо отозвался Турецкий. — Кто?
— Девочка. — Доктор улыбнулся.
— Вот и хорошо, это мне как-то привычнее… А если без анализов, что-то вы можете сказать относительно ее состояния уже сейчас?
Семен Львович на секунду задумался, потом кивнул:
— Если вы имеете в виду рекомендацию, то да, Ирине Генриховне сейчас нельзя волноваться… Совсем! Вы и сами, вероятно, понимаете — возраст… Я вас не пугаю, боже упаси! Но ее состояние таково, что даже неожиданный резкий звук может вызвать выкидыш… И еще — я вам как мужчина мужчине советую: будьте сейчас с ней рядом. Я заметил: большая часть волнений вашей супруги связана непосредственно с вами… Понимаю, у вас работа такая, при которой жены за своих мужей спокойными не бывают никогда. Тем более советую вам побыть с ней. Поверьте, дело не в наших с вами отношениях: если бы речь шла о любой другой женщине, я бы тоже пошел на… э-э-э… нарушение правил внутреннего распорядка!
— Все, я пошел! — Александр Борисович вскочил с диванчика и шагнул в сторону палаты.
— Стоп-стоп! Не так резко, пожалуйста… Я же говорил: она сейчас спит, вот проснется — ради бога, хоть всю ночь сидите! — А как же я узнаю, что она проснулась? — растерялся Турецкий. — Я, знаете ли, сквозь стены видеть пока что не научился…
— А и не надо! У нас через пятнадцать минут обход, вот она и проснется, точнее, мы сами ее потихонечку разбудим… Поймите, сейчас для Ирины Генриховны важна каждая минута сна, буквально каждая!
Камера, в которую поместили Пашку Садовничего по кличке Цезарь, была одиночной. Обстановка, впрочем, мало отличалась от тех, в которых сидели его подельники: шконка, параша в углу, крошечное оконце, забранное хорошо сваренной решеткой… Впрочем, окружающая действительность Цезаря, кажется, вовсе не интересовала: всю нынешнюю ночь он провел сидючи на шконке с самым благостным видом, непрерывно распевая маршевые песенки, популярные году эдак в восемнадцатом — двадцатом прошлого столетия, коих, как выяснилось, сиделец знал великое множество.
С точки зрения молоденького дежурного охранника, время от времени посматривавшего, как и было велено, в камеру через смотровое окошко, выглядело это комично: здоровенный сорокалетний мужик, косая сажень в плечах, с красной от частых возлияний рожей, с радостной детской улыбкой на этой харе, сидит и упражняется в вокале густым, хриплым басом.
В общем, помимо того что в соседних камерах за всю ночь никто глаз не сомкнул из-за его «арий», ночь в целом прошла спокойно. Ничего плохого Цезарь не делал, никаких попыток произвести какие-либо подозрительные действия не предпринимал и выглядел вполне безмятежно, — похоже, и впрямь спятил мужик.
Тем не менее, когда охраннику сообщили по внутренней связи, что бронированная машина, на которой заключенному Садовничему предстояло отправиться на судебное заседание, прибыла, он почему-то испытал чувство облегчения и с нетерпением начал вглядываться в конец галереи в ожидании конвоиров. Кажется, конвой должен был быть усиленным… Так и есть, не менее семерых человек в соответствующей форме и в масках. Что ж, понять можно: даже если Цезарь и впрямь спятил, бандитом он от этого быть не перестал! И, дождавшись, когда странного заключенного в наручниках вывели из камеры, охранник с облегчением запер дверь, даже не потрудившись поднять шконку, на которой провел ночь Цезарь.
Всю дорогу до суда конвойные, как и было им приказано, не спускали с Цезаря глаз, хотя ни
