прояснится, когда точно станет понятно, что их помощь здесь больше не требуется.
После завтрака отец снова уехал в больницу, а Сергей с матерью пошли на набережную. Там скопилось огромное количество людей. Начали работу водолазы, из воды вытаскивали и грузили на лодки обломки теплохода, тела, куски тел. Люди вокруг полушепотом переговаривались. Одни говорили, что виноваты железнодорожники, не обеспечившие установку на мосту четких сигнальных огней, другие утверждали, что во всем виноват капитан, третьи обвиняли вахтенных, четвертые подозревали диверсию. Мать поспешила увести Сергея.
Когда они возвращались, он спросил:
– А скольких человек спасли вы с папой?
– Мы не считали, – ответила мать. – Но гораздо меньше, чем хотелось бы и нужно было спасти.
– А та женщина, которой папа отпилил ногу, она живая?
– Она жива и будет жить, можешь не сомневаться. Ты ведь тоже помогал ей.
– Значит, если бы врачей на теплоходе было больше, а не только вы с папой, то и живых было бы больше?
– Это логично, а ты как считаешь?
Именно тогда Сергей перестал мечтать об океанах и решил, что тоже будет врачом.
На следующее утро отец рассказывал матери, что видел, как ночью солдаты вывозили из морга цинковые гробы. Забивали их штабелями в грузовики, прикрывали брезентом и увозили прямо в аэропорт. Там их наверняка тоже ночью погрузят в самолеты на какой-нибудь запасной полосе, «чтобы не возбуждать нездорового интереса». А еще врачей обязали дать подписку о неразглашении. И хотя в Ульяновске было множество очевидцев трагедии, все настолько обросло ложью и домыслами, что даже они спустя уже какое-то время не были уверены в том, что они видели на самом деле, козлом отпущения сделали капитана, и правды об истинных причинах катастрофы так никто и не узнал.
– Но почему? – возмутился тогда Сергей. – Почему кто-то должен стать козлом отпущения? Разве нельзя узнать правду?
– К сожалению, сынок, наша жизнь полна несправедливости, – устало ответил отец. – Может быть, это даже главная ее составляющая.
– Я не понимаю, – признался мальчик.
– Возьми какой-нибудь простой пример. Ведь что такое внезапная болезнь здорового человека? Несправедливость природы или, может быть, чего-то еще. Именно несправедливость. Иногда болеют люди, иногда много людей разом – все общество.
– Но нужно же бороться за правду?
– Нужно. Обязательно нужно. Когда подрастешь, ты поймешь, сын, что есть правда и Правда. Не лгать себе, не лгать друзьям, честно признавать свои ошибки – это правда, и каждый человек отвечает за свою правду сам. А Правда большая, правда для многих и даже для всех, – это очень сложная вещь, и, увы, часто за нее в ответе люди нечестные. Я хочу верить, что когда-нибудь все изменится, и будет жить большая Правда, и будет справедливость.
Сергей мало что понял из слов отца. Бороться за правду и справедливость надо – и точка. Это он знал с пеленок и будет знать всегда. А несправедливость в масштабах целой страны как нечто абстрактное, в конце концов, тревожила его гораздо меньше, чем несправедливость ничтожная по сравнению с мировой революцией, но случившаяся рядом – в школе, во дворе.
Почему кто-то становится лидером, а кто-то – изгоем? Почему, например, беспричинно обидеть Лешку Маркелова считается у них в классе нормальным, нет, даже хорошим тоном. Если кому-то хотелось побеситься или согнать злость или было скучно и нечего делать, тут же страдал Маркелов. Ему подкладывали кнопки на стул и мазали парту клеем, в его портфель наливали воду, Лешкино пальто вечно валялось в гардеробе затоптанное, с оборванной петелькой, его оскорбляли и просто били, над ним издевались все, и даже учителя смотрели на это сквозь пальцы: бороться с этим было все равно что плевать против ветра. Хотя они же первые вечно повторяли о дружбе и морали, о том, что недостойно настоящему пионеру и комсомольцу обижать слабого, не протянуть руку помощи товарищу в беде. А Маркелов был в беде постоянно, несчастье – это было его второе имя. И ведь он не калека или урод, у него нормальное имя и нормальная семья. Просто он не умел за себя постоять, и некому было за него заступиться.
С чего все началось, никто в классе наверняка не смог бы вспомнить, Маркелов был отверженным всегда. Даже девчонки над ним подтрунивали. И Сергей, увлеченный всеобщим настроением, сам не раз отвешивал Лешке коленкой под зад или портфелем по голове. И потом каждый раз было противно на душе – не удержался, не заступился, а даже наоборот.
Однажды – было это в пятом классе – после уроков Сергей подошел к Маркелову и предложил дружить. А тот молча отвернулся и ушел прочь. Сергей потом спросил у отца, что он сделал неправильно?
– Ты предложил ему дружбу из жалости, – сказал отец, – и, очевидно, твой Леша это понял. А в основе дружбы должно быть взаимное уважение. Понимаешь, взаимное. Иначе это не дружба, это скорее покровительство. Только готов ли ты принять на себя все его шишки и достойно противостоять его обидчикам?
Сергей не знал, готов ли он. Но к Маркелову больше не подходил. А на классном пионерском собрании, когда речь зашла о принятии социалистических обязательств к XXVII съезду КПСС и все стали по традиции предлагать подтянуть троечников, собрать на двести килограммов больше макулатуры и так далее, Сергей поднял руку и сказал:
– А давайте примем социалистическое обязательство не обижать Маркелова.
Класс грохнул от хохота. Даже пионервожатая и десятиклассник из комитета комсомола смеялись.
– Ну почему вы все его так презираете?! – в запальчивости выкрикнул Сергей.
– А потому, что он чмо! – ответил Олег Кривицкий, и все снова захохотали как сумасшедшие.
На этом, как говорили взрослые, инцидент был исчерпан. И на самом деле все подумали, что это Сергей так пошутил – очень удачно, между прочим. И сам Маркелов тоже так подумал, ничего, кроме очередного издевательства, он не увидел в предложении Сергея. А Сергею было обидно до слез, но он не стал оправдываться перед Маркеловым и не стал никому доказывать, что говорил серьезно. Ничего не сказал он и Кривицкому, который подошел к нему после собрания и, самодовольно ухмыляясь, сообщил, что придумал классную формулировку:
– Если бы позволили, я бы записал так: «Обязуемся резко сократить количество и улучшить качество побоев Маркелова, ограничить дневную норму тремя подходами, соблюдать строгую очередность всех желающих, но предоставлять первоочередное право отличившимся особыми успехами в учебе и внеклассной работе». По-моему, нехило, а?
– Да пошел ты вообще! – оттолкнул его Сергей.
Кривицкий опешил:
– Ты чего это? – Его не полагалось толкать и посылать тоже не полагалось, он к этому не привык.
Сергей убежал. Ему очень хотелось дать Кривицкому в морду, только это ничего бы не решило. Кривицкий бы просто его побил, а если бы сам не смог – Сергей все-таки тогда уже занимался боксом, – то на помощь пришли бы остальные ребята. Сергей только представил себе, как все набрасываются на него, избивают, смеются и улюлюкают, а он стоит перед ними окровавленный, но гордый и не сломленный. Как партизан перед фашистами. Где-то он видел такую репродукцию, «Комсомолец в гестапо» или что-то в этом роде. Он знает, что его еще будут мучить, а потом, скорее всего, расстреляют или повесят, но он ни за что не покорится, не встанет на колени перед палачами. От этой картины, что родилась в голове, ему стало вначале немного легче. Но ненадолго. Ведь его друзья и товарищи не палачи и не фашисты, они просто не понимают, что поступают неправильно. Вот если бы Кривицкий перестал издеваться над Маркеловым, то и остальные тоже перестали бы. Скорей всего, Кривицкого бы послушали. Кто захочет с ним спорить? Никто.
Кривицкий был самым высоким, самым сильным, самым красивым мальчиком в классе. Несколько лет еще до школы он с родителями жил в Африке, и у него дома была настоящая зебровая шкура, чучело крокодила и разрисованные копья зулусов. Его родители работали во Внешторге, и с самого первого класса его карманы были набиты жвачкой, импортными ластиками, шикарными восьмицветными ручками и прочими детскими сокровищами. На литературе и истории он трепался так, что учителя млели от восторга. Все
