будто бы слышал похлопывание ладоней о цевье), так вот: этим людям абсолютно наплевать – белобилетник он, живоцерковник или первопечатник. Они сначала один труп увидели, потом другой, так если им сейчас еще и третий подкинуть, то их ведь и переклинить может. У них ведь тоже нервы есть. И злость у них есть. И ненависть. Так вот выпустят они тогда из себя все скопившиеся внутри эмоции и пристрелят Витю как последнюю собаку. И скажут, что, мол, при попытке к бегству.
Очень испугался этого Витя.
Он быстро вытащил Ингу из воды, благо не успела она еще нахлебаться, схватил валяющееся на полу лезвие, приставил ей к горлу и шепнул:
– Дернешься – прирежу.
А потом отволок ее в дальний угол ванной, положил на пол, а сам сел рядом. Но лезвие продолжал держать у горла.
Вот потому-то и лежала Инга без движения и даже глаза зажмурила от ужаса.
Турецкий открыл дверь, и в лоб Вите были тут же направлены два омоновских ствола.
Витя судорожно подхватил Ингу под мышки и загородился ею от автоматов.
– А ну закройте дверь! – заорал он. – Закройте дверь, или я ее убью! – И чуть надавил лезвием под подбородком девушки.
Инга вскрикнула. Из-под Витиной ладони появилась и заскользила по ее шее тоненькая струйка крови.
Пальцы омоновцев потянули курки.
И тут же отпустили их.
Не в девку же стрелять...
– Закройте дверь! – срывающимся голосом повторил Витя. – Тогда она останется жива! Или я ее... – И тут его сжимающая лезвие рука снова слегка шевельнулась.
– Хорошо! – быстро сказал Турецкий. – Я закрою дверь!
Витя несколько расслабил руку.
Турецкий закрыл дверь и спросил в щель:
– Что вы хотите?
Повисла пауза. Омоновцы в любую секунду готовы были снова броситься в ванную.
– У меня есть требования... – раздался наконец голос Вити. – Если вы их выполните, то девка останется жива.
Екатерина Илларионовна припарковала свой зеленый «фиат» у развлекательного комплекса «Розовые сны» и поднялась в находящуюся на втором этаже бильярдную.
В этот час бильярдная была вообще-то еще закрыта, но сидящий у двери охранник пропустил Екатерину Илларионовну, потому что знал, кого нельзя пропускать, кого можно, а кого даже нужно, иначе вылетишь с работы, как шар со стола через бортик.
Жена мэра вошла и увидела несколько пустых столов, на одном из которых стояла опорожненная на три четверти бутылка текилы и тарелочка с лимонами.
– Миша! – позвала Екатерина Илларионовна.
Никто не ответил.
Тогда она обошла стол с бутылкой и лимонами и наткнулась на валяющегося за ним на полу Михаила Широкова.
– Миша! – толкнула она его, нагнувшись. – Миша!
Широков открыл глаза и пьяно промычал:
– А-а... Катя...
И тут же отрубился.
Тогда Екатерина Илларионовна принялась трясти его изо всех сил, почти крича:
– Миша! Да проснись же ты! Проснись!
Широков недовольно отгораживался плечом и бормотал что-то невразумительное.
Екатерина Илларионовна не сдавалась:
– А я тебе говорю – просыпайся! Просыпайся немедленно! – Она лепила пощечины на его красные щеки. – Просыпайся!
Наконец Широков сел. Он оперся спиной на ножку бильярдного стола, вытянул ноги и взъерошил пятерней волосы:
– Ну?
Екатерина Илларионовна посмотрела на него и вздохнула.
Она любила эту пьяную скотину. Любила и сама не могла понять – за что. Как пожар вспыхнула в ней недавно эта страсть, и теперь Екатерина Илларионовна ничего, ну ни-че-го не могла с собой поделать. Она занималась какими-то делами, отдавала указания управляющему, зарабатывала деньги, тратила деньги, ела, пила, спала с мужем – и все это время думала только о Мише, Мише, Мише... И лишь в редкие минуты их встреч бывала счастлива...
– Ты в состоянии меня выслушать? – Она взяла в свои ладони его ладонь.
– Угу... – буркнул Миша, а сам тут же вырвал свою руку и потянулся к бутылке.
– Нет! – воскликнула Екатерина Илларионовна и схватила его за рукав.
– Ну что такое? – скривился Миша, но великодушно позволил-таки ей снова завладеть его ладонью.
И Екатерина Илларионовна рассказала ему «что такое». Она рассказала это так горячо и так живо, что Миша мигом протрезвел и даже вскочил на ноги.
– Убить?! – потрясенно вытаращился он на Екатерину Илларионовну. – Он хочет меня убить?!
Она кивнула.
– Но за что?!
– Ну я же тебе уже объяснила...
Миша нервно заметался по бильярдной. Схватил синий шар для снукера, стукнул об стол, хотел что-то сказать, но эмоции пережали горло и не дали звукам выйти, тогда он снова схватил шар и еще раз долбанул им по столу, потом еще раз и – после новой неудачной попытки заговорить – еще два раза.
Создавалось впечатление, будто он хочет развалить эту дубовую громаду и злится, что у него ничего не получается.
– Екатерина Илларионовна подошла к нему и положила руку на плечо:
– Миша, ну успокойся...
Но он отскочил в сторону и вдруг заорал:
– Успокоиться?! Мне?! Сейчас?! Ты что, совсем идиотка?!
Екатерина Илларионовна опустила голову и замолчала. Она любила его и не знала, чем ему помочь в момент страшной опасности. Это было ужасно...
Она-то его любила и ради этой своей любви с готовностью пошла бы на лишения и муки, а вот он, оказывается, был мерзавцем, каких поискать. Жена мэра интересовала его именно как жена мэра – ни больше ни меньше. С ее помощью можно было решить массу проблем коммерческого характера, и Широков пользовался этим как мог. Как только перед ним вставала необходимость провернуть какое-нибудь дельце, требующее согласования «наверху», он звонил Екатерине Илларионовне, говорил, что любит, скучает, жить не может и т. д., и она тут же приезжала к нему, запыхавшаяся и счастливая. Он улыбался, обнажая сверкающие, как гжельский сервиз, тридцать два фарфоровых зуба, обнимал ее, целовал, открывал шампанское, и далее все шло по классической схеме. А когда они уже пили кофе, отходя от постельных неистовств, он, как бы вспомнив о чем-то грустном, смурнел. «Что такое?» – взволнованно спрашивала она. Он неохотно отвечал, что вот, мол, нужен кредит на закупку новой световой аппаратуры для дискотеки, – лайт-мастер, семнадцать световых пушек, гиперлазер, все как в Лас-Вегасе, а банк уперся – и ни в какую... «Ах это... – с облегчением вздыхала она. – Ну это мы уладим...»
И действительно улаживала.
Получив кредит, он звонил ей и говорил:
– Люблю!
И она, дура, верила.
А сейчас он стоял перед ней – жалкий, сгорбившийся, постаревший, и она не знала, как ему помочь. Не знала!
