лишенного тщеславия Турецкого сразу расположило к нему.
— Гостиница вам заказана, — сообщил Мошкин, когда процедура знакомства была закончена. — В «Ангаре», двухкомнатный полулюкс. Прокурор примет вас в любое время. Дак куда сейчас — в гостиницу или к нему? Он дома, но сказал, что подъедет.
— Пока никуда. С прокурором мы встретимся завтра, — подумав, решил Турецкий. — А сейчас вот что. Пойди-ка ты, Иван Степанович, в диспетчерскую… Ничего, что я с тобой на «ты»?
— Дак чо, не убудет! — ответил Мошкин. — Зачем в диспетчерскую?
— Возьмешь там списки летного состава — всех, кто работает на грузовых «АНах». У них должен быть такой список — на случай, если кто-то заболел и нужно срочно сделать подмену или на случай незапланированного рейса. И незаметно выпиши адреса этих вот двух бортмехаников. — Турецкий написал их фамилии, вырвал из своего блокнота листок и передал Мошкину. — Ты местный, это не так привлечет внимание. Если спросят, зачем тебе этот список, — ну, придумай что-нибудь безобидное. Вроде того, что нужно разыскать одного человека и допросить в качестве свидетеля. Что-нибудь в этом роде. А мы подождем.
Ждать пришлось не меньше часа. Наконец, Мошкин появился в дверях служебного входа и сел в машину, потеснив на заднем сиденье Софронова и Косенкова.
— Вот. — Он передал листок Турецкому. Против фамилий были написаны два адреса и телефоны. — Первый в рейсе, а второй дома — отгулы. Это где-то в новом микрорайоне.
— Не интересовались, зачем тебе этот список?
— Ну, спросили. Я сказал, как вы велели. Безобидно.
— Что же ты им сказал?
— Ему, диспетчеру, — поправил Мошкин. — Ну, сказал: не лезь, паря, не в своем дело. У тебя своя работа, у меня своя.
— Очень безобидно! — усмехнулся Турецкий.
— А чо? — возразил Мошкин. — У них там, если копнуть, много чего вылезет: левые рейсы, «зайцы» в каждом, считай, самолете. Крутятся. А как не крутиться? Командир корабля, пилот высшей категории, получает восемьсот тыщ в месяц — это чо, деньги? А бортмеханик и того меньше. Теперь куда?
— Теперь в гостиницу, — ответил Турецкий.
В центральной гостинице «Ангара», уютной, современной постройки, удачно вписанной в старую, дворянскую часть города, они поднялись в номер, оставили там свои сумки и вновь сели в машину.
— К бортмеханику, — распорядился Турецкий и сказал адрес водителю. Оглянулся на Мошкина: — Ты уж извини, Иван Степанович, что в воскресенье отрываем тебя от семьи.
Тот лишь пожал плечами:
— Дак не привыкать. Такая работа.
Когда подъехали к большому двенадцатиэтажному дому в новом микрорайоне, Турецкий приказал Софронову и Косенкову оставаться в машине. Объяснил:
— Нечего там толчею создавать.
А Мошкина попросил:
— Покажешь свои документы, а про то, что я из Генпрокуратуры, — не нужно. Он и так перепугается, не стоит усугублять.
На звонок, не спрашивая, кто там, дверь открыла молодая женщина с довольно красивым, но словно бы поблекшим от усталости лицом. Она была в застиранном фланелевом халате, в стоптанных тапках. Волосы были кое-как подобраны шпильками. Она удивленно посмотрела на двух стоящих перед дверью незнакомых мужчин.
— Вам кого?
— Игорь Ануфриев здесь живет? — спросил Турецкий.
— Ну?
— Нам бы хотелось с ним поговорить.
— Игорь, к тебе! — крикнула она куда-то в боковой коридор, скорее всего, в сторону кухни. В этот момент из-за двери донесся плач грудного ребенка, и она поспешно вернулась в комнату.
— Вы ко мне? — удивленно спросил, появившись в тесной прихожей, довольно молодой, лет двадцати пяти — двадцати шести, не больше, худощавый парень с таким же усталым, как и у жены, лицом.
На удостоверение областной прокуратуры, которое показал ему Мошкин, он почти не прореагировал, лишь слегка удивленно пожал плечами.
— Проходите. Извините, что на кухню. Ребенок у нас, семь месяцев. А квартира однокомнатная.
В завешанной детскими пеленками восьмиметровой кухне он освободил для Турецкого и Мошкина две тонконогие табуретки из стандартного кухонного набора, а сам присел на край стиральной машины.
— О чем вы хотели со мной поговорить?
— Скажите, вам случалось перевозить из Иркутска в Москву серый такой чемодан, из плетеного пластика, вроде баула?
— Ну? — подтвердил бортмеханик, что — как уже понял Турецкий — для сибиряков означало «да».
Он все-таки уточнил:
— «Ну» значит «да»?
— Ну да, — повторил бортмеханик.
— Когда последний раз это было?
— Недели две назад. А что?
— А раньше вы возили такие баулы?
— Ну?
— Как часто?
— Сначала — раза два-три в год. Последнее время — почаще — примерно раз в два месяца.
«Правильно — их же было двое», — подумал Турецкий.
— А еще кто-нибудь из вашего авиаотряда возил такие посылки?
— Насчет этого я без понятия. Может, и возил кто. И такие. И не такие. Люди просят иногда — своим что-нибудь передать в Москву. Бортпроводницы на пассажирских рейсах разве что письмо могут взять или сверточек. А чемодан — нет, их гоняют за это. А нам что — самолет большой, места хватает.
— Вы никогда не интересовались, что в этих баулах?
— А мне это ни к чему. Платят — и будет с меня.
— Сколько вам платили?
— Последнее время — по триста штук. Раньше, когда деньги были дороже, — помене.
— Что, по-вашему, было в этих посылках?
— Без понятия, — повторил бортмеханик. — Рыба, наверное. Или мех. А что еще можно от нас возить? Рыба, скорее. Мех — он легкий, а эти баулы были не больно-то легкие. Омуль вяленый или копченый. А может — севрюга или осетр. В Байкале водится еще рыба, не всю потравили.
— Как вы получали эти баулы? — продолжал расспросы Турецкий.
— А подвозил один мужик. Прямо к рейсу. А в Москве встречали.
— Кто?
— Разные. Последние раза три — маленький, чернявый такой, на красном «Запорожце».
— Кто вам привозил груз?
— Я же говорю — мужик один. На синей «Ниве». Здоровый, рыжеватенький. Лет сорок пять ему. Латыш.
— Латыш? — переспросил Турецкий. — Почему вы так решили?
— А по выговору. Латыши — они как-то не так говорят. Или эстонец. Прибалт, в общем.
— Откуда в Иркутске мог появиться латыш или эстонец?
— Дак их много у нас, — подсказал Мошкин. — И эстонцы, и литовцы. Еще с тех времен, когда из Прибалтики их в Сибирь депортировали. Многие после вернулись, а кто и остался — дома свои, на месте обжились. Так и остались.
— Он не называл себя?
— Почему? Антон Романович. Фамилию, правда, не сказал. А мне и ни к чему. Он когда звонил —
