потом отпускать? А то уже были такие случаи. Их отпускали, а потом снова ищи-свищи.
— Здесь другой случай, Слава, нельзя терять ни секунды.
Леха забрался на крышу дома напротив офиса Николая Григорьевича, что на Сретенке, выбрал там позицию за дымоходной трубой, огляделся, зафиксировал стоявшую внизу «девятку» Мамонта и — замер…
Он заметил, как из окна дома, который стоял вплотную и рядом и был на пару этажей выше, на него молча смотрел, держа палец во рту, темноглазый малыш лет пяти. Просто смотрел. Никого не звал, никому пальцем не показывал. Наверно, был один дома. Их разделяло не больше десяти метров, и Леха решил ему подмигнуть, скорчить рожицу. Мальчик заулыбался. Но от окна не отошел.
Леха перевел взгляд вниз, на двери офиса охранного агентства, и — вовремя.
Сначала оттуда вышел Мамонт с двумя огромными сумками, спустился с крыльца, а уж потом следом за ним вышел, оглядываясь, Николай Григорьевич, который тоже что-то нес. Похоже, они переезжали. И при этом очень спешили. Леха сначала навел карабин на лоб Мамонта и, задержав дыхание, нажал на спуск.
Мамонт как стоял возле машины в ожидании шефа, так и осел на асфальт, потом завалился на спину.
Увидев это, Николай Григорьевич заметался, сразу сообразив, что происходит. Он стал прятаться за прохожими, которые лишь вскользь обращали внимание на упавшего — мало ли, с кем не бывает? — и шли себе дальше. Николай Григорьевич, по-видимому, порывался вбежать назад, в свой офис, но понимал, что там, на крыльце, его уже ничто и никто не прикроет, и начал что-то кричать, взывая к прохожим. Наконец на его метания и крики о помощи обратили внимание, люди стали оглядываться, никто ничего не понимал, а одна старушка о чем-то участливо его спросила. Наконец какой-то высокий парень со спортивной сумкой оттолкнул его от себя, видно посчитав непристойными приставания Николая Григорьевича, поймавшего его за рукав — на улице и средь бела дня.
Всего-то на пару десятых секунды открылся Николай Григорьевич, и этого оказалось достаточно, чтобы он тоже рухнул под ноги прохожих, в нескольких метрах от своего мертвого телохранителя.
Леха поднялся на колени, глянул в сторону окна, где только что на него смотрел мальчик. Теперь он был не один. Рядом с ним стояла девочка лет трех, схожая с братиком и тоже державшая палец во рту.
Леха оставил винтовку на крыше, спустился и пошел, не оглядываясь, мимо зевак, столпившихся над двумя мертвыми телами — еще недавно всесильного Николая Григорьевича Сазонова и его верного телохранителя по кличке Мамонт, по имени Толя, чью фамилию Леха теперь никогда не узнает.
Навстречу Лехе бежали омоновцы в масках, но он шел прямо на них, не сворачивая, будь что будет, и один из них досадливо его оттолкнул:
— Не путайся под ногами!
Леха шел дальше по улице, готовый теперь к чему угодно, в том числе и ко встрече с судьбой, какой бы она ни была. И она предстала перед ним в виде двух следователей по особо важным делам Генеральной прокуратуры, вышедших из только что подъехавшей машины.
— Гражданин Корнеев? — вежливо спросил старший из них по возрасту. — А мы вас тут какой день разыскиваем.
Второй, помоложе, взглянул на фоторобот.
— Ну вылитый! — сказал он, протягивая рисунок Лехе. — Узнаешь себя? В Швейцарии не только часы и шоколад первоклассные, но и криминальные художники.
— Вы арестованы, — сказал Турецкий Лехе, кивнув на оперативников из МУРа. — И не вздумайте сопротивляться!
Леха и не сопротивлялся. Он сам протянул руки для наручников и, как только они защелкнулись на его запястьях, почувствовал нечто вроде освобождения от беспутной своей жизни.
