сопливые? Как-то не вяжется она с детишками, стиркой-глажкой-готовкой...
Размышления проносились в так и не проветрившейся с утра голове лениво, не торопясь. На самом деле как человек Брусникина его интересовала мало, как женщина – и того меньше. Может, в подходящей обстановке он был бы иного мнения. Скажем, на какой-нибудь вечеринке, где никто никого ни к чему не обязывает, наверное, обратил бы внимание, возможно, и приударил бы слегка – личико миленькое, фигурка тоже ничего. Но это в подходящей обстановке.
Тем временем «мазда» приткнулась у тротуара рядом с выкрашенным в темно-серый цвет пятиэтажным домом. Брусникина выбралась из машины, прижимая к уху мобильный телефон. Конечно!.. Двери всех подъездов были с кодовыми замками и без домофонов, а код Гуревич по телефону не назвал.
15
Перед подъездом с кодовым замком толпилось несколько зевак, все глазели куда-то вверх. Женя не стала им уподобляться и даже подходить не стала, просто набрала номер Гуревича по мобильному. Занято. Набрала еще раз – опять короткие гудки. «Это уже свинство», – выругалась она вполголоса. Пришлось протискиваться ко входу и под беспардонно пристальными взглядами собравшихся рассматривать захватанные кнопки в надежде вычислить код.
– А вы к кому это? – полюбопытствовала бабка вполне определенной породы, которая водится в любом уважающем себя доме.
– Вы здесь живете? – вопросом на вопрос ответила Женя.
– Здесь. А вы к кому?
– Да что случилось? Дверь заело?!
– Нет. Вон... – Та подняла глаза.
На четвертом этаже окно было распахнуто, пожилой мужчина лежал, навалившись животом на подоконник, нижняя его половина была еще в квартире, а верхняя уже снаружи. Руки и голова безвольно свешивались, лицо в багровых пятнах, жив – нет, не разобрать.
– Гуревич? Андрей Валентинович?!
– Так вы к нему? – бабка еще раз оглядела ее подозрительно.
– «Скорую» вызвали?!
– А толку? Он один живет, а евойную дверь танком не прошибешь.
– Надо бы пожарников, – порекомендовал кто-то в толпе.
– Открывайте подъезд! – приказала Женя.
Она взбежала по лестнице, вскарабкалась, оттолкнувшись от батареи, на высокий подоконник между четвертым и пятым этажом. Окно было забито намертво, но форточка – слава богу! – поддалась. Женя выбралась на карниз, покрытый ледяной коркой. До балкона два метра, не меньше, она поняла: если простоит хоть один миг – струсит, и, выставив руки вперед, прыгнула, как не прыгала уже лет пятнадцать. Ударилась коленями о перила балкона, но боли не почувствовала.
Стекло балконной двери пришлось разбить. Забежав на кухню, она вдруг замерла и несколько секунд боролась собой – не могла подойти к телу.
С нехорошим предчувствием стащила Гуревича с подоконника, обхватила запястье. Жив! Пульс есть, но – слабый, прерывистый.
– Тоже полетать захотелось?!
Гуревич ничего не ответил. Толпа внизу удвоилась. Где-то там наверняка топчется и знаменитый адвокат Гордеев. Визжа сиреной, ткнулась к самому подъезду «скорая». Вызвали-таки сердобольные соседи. Или сам Гуревич? Телефон валялся на полу, около дивана, трубка снята. Понятно, почему было занято. В комнате бедлам: смятая постель, пол рядом с письменным столом засыпан листами какой-то рукописи, под окном два разбитых цветочных горшка и затоптанная герань.
Женя немного пришла в себя. Наверное, Гуревич почувствовал себя плохо, стал задыхаться, успел или не успел вызвать «скорую», потом распахнул окно и потерял сознание.
В дверь уже колотили. Впустив врачей, Женя увидела на площадке Гордеева. Он мило беседовал с той самой бабкой: судя по жестам, обсуждали «евойную дверь». Вошел адвокат только после того, как Гуревича вынесли на носилках из квартиры. Спросил:
– Что сказал врач?
– Инфаркт, – ответила Женя. Она все еще пребывала в легкой прострации. Перед глазами вертелись попеременно балкон с далекими – не допрыгнешь – заснеженными сине-черными перилами и почти такого же цвета пятна под глазами и на шее Гуревича.
16
Когда она прыгнула, Гордеев просто обалдел. Он ждал чего угодно, только не этого. Что сделал бы на ее месте нормальный человек? Что сделал бы он сам? Наверное, звонил бы в «скорую», вызывал бригаду МЧС, пытался вломиться через дверь, тряс соседей, выяснял телефоны родственников, потом путался бы под ногами у эмчеэсников. Но рисковать жизнью вот так? Понятно, когда видишь ребенка перед колесами машины или тонущего, бросаешься на помощь, не задумываясь, потому что думать некогда. Все происходит на уровне рефлексов. А она взбегала по лестнице, взбиралась на подоконник, выламывала форточку, вылезала на обледенелый карниз и очень хорошо видела, что до балкона метра два с половиной, а до земли все двенадцать, а то и пятнадцать. И на все про все у нее ушло не больше минуты, а за минуту можно столько всего передумать и столько раз отказаться от поступка, который запросто может стоить жизни тебе, и неизвестно – спасет ли чужую жизнь. И тут она не рисовалась перед ним, в этом он совершенно не сомневался. Пусть она даже в прошлом гимнастка (а скорее всего, так и есть, судя по росту и телосложению), все равно это было невероятно. Есть еще женщины в русских селеньях...
Что-то теплое вдруг зашевелилось в его душе. Гораздо более теплое, чем нормальное здоровое уважение к профессионалу. Это было не то чтобы странно, но тоже необъяснимо. Гордеев прислушался к диковинному чувству, повертел его там внутри так и эдак. Аналитическому разбору чувство не поддавалось, и хорошо, что нужно было отвлечься. Он почти достиг железной, все еще запертой двери Гуревича, когда услышал дребезжащее «сынок, погоди, сынок!..» За ним, задыхаясь, торопилась пенсионерка, с которой Брусникина разговаривала у подъезда:
– Ты это... тоже к нему или как?.. Не из милиции, часом?
– Почему из милиции? – не понял Юрий Петрович.
– Ну, я это... подумала, может, из милиции...
– Почему подумали, я, по-вашему, лицом похож на милицию?
– Ну ладно, сынок, – старательно отводя глаза, отмахнулась бабка. – Ты беги, вон и «скорая» уже подъехала.
Действительно, у подъезда взвизгнула тормозами машина, послышался топот спешащих врачей, но Гордеев теперь не собирался так легко отпускать пенсионерку. Гуревич не алкоголик и не дебошир, чтобы к нему регулярно наведывалась милиция. Из-за гибели Болотникова тоже вряд ли его навещали на дому, а даже если и заглянул к нему следователь, то не оповещал же он об этом соседей. А старушке тем не менее именно это пришло в голову...
– Вы уж рассказывайте, бабушка, раз начали. – Он прижал бабку к стеночке, пропуская медиков с носилками.
– Так, значит, из милиции все-таки? – дохнула ему в лицо и даже подмигнула незаметно старушка.
– Нет, я – адвокат.
– Адвокат? Евойный? Андрея Валентиныча?
Юрий Петрович неопределенно мотнул головой. Этот жест можно было расценивать и как отрицание, и как согласие.
– Приходили тут трое вчера, если ты не знаешь, если он сам тебе не рассказывал... Так вот приходили. Молодые. Здоровые такие, наглые. Шумели чего-то, ругались. Я-то аккурат за стенкой от Валентиныча живу. Слов не разобрала, а что ругались – точно. Потом дверью грюкнули, накурили тут, наплевали. Я это... вышла незадолго до того, мусор, значит, вынести. Встречаю их на площадке, как не стыдно, говорю, плюетесь, чужой труд не уважаете. А один говорит: «ша, бабка, мы из милиции, ты иди, не мешай нам важным делом заниматься», а двое тоже кивнули – значит, не мешай, правда. Ушла я к себе, послушала, и они скоро ушли, в машину сели и уехали. А я себе думаю: ну какие они милиция? Хотела у Андрей Валентиныча потом спросить, да как-то не встретился он мне, так чтобы ну это...
