Мовсесяном, истекли как раз двенадцать. А ведь у Данилы часов не было. Мальчик объяснил:
– Это меня Вардан Георгиевич научил. Он говорит: хорошему шахматисту необходимо обострять чувство времени. Я очень много тренировался и теперь могу интервалы чувствовать с точностью в десять секунд. Но только когда не сплю. А Болотников мог даже спать, например, заранее запланировав, шесть часов тридцать семь минут. Поэтому у него за последние три года ни одна партия не дошла до цейтнота. Кроме предпоследней с компьютером. Компьютер его вообще расконцентрировал. Он играл против Болотникова так, как играет сам Болотников: один раз за две минуты сделал шесть ходов. Мы с Варданом Георгиевичем смотрели, и Вардан Георгиевич сказал, что компьютер сломался, ходы детские, беззубые, что Болотникову несказанно повезло и надо ставить мат в три хода. А Болотников растерялся, начал просчитывать позицию и проиграл. А Вардан Георгиевич потом с Константином Львовичем анализировали эту партию и все-таки поняли, зачем компьютер так сделал. если бы Болотников начал атаковать, то проиграл бы еще быстрее. А Болотников после партии сказал, что компьютер пытался влезть ему в мозг и он во время игры был словно парализован, не мог сосредоточиться и мобилизоваться.
– Он прямо так и сказал: «компьютер пытался влезть мне в мозг»? – ухватился Гордеев.
– Нет. «Эта чертова груда железа пыталась влезть мне в мозг» – так он сказал. У меня хорошая память, я ее тоже тренирую с Варданом Георгиевичем, шахматисту нужна хорошая память. А Вардан Георгиевич, наверное, уже освободился. Теперь вы должны дать мне свою визитку и сказать, если я что-нибудь еще вспомню, то могу вам позвонить, так всегда в кино делают полицейские и остальные тоже.
Гордеев протянул мальчику визитку:
– Любишь полицейские истории?
– Не люблю. Раньше любил, когда был маленький. – Данила внимательно прочитал карточку и спрятал в карман джинсов. – А вы на самом деле хотите узнать, почему Константин Львович сделал с собой то же самое, что и Болотников? Или почему Болотников умер? Вообще-то, Вардан Георгиевич запретил мне об этом разговаривать и думать тоже запретил, чтобы не волноваться перед турниром, но сам он все время об этом думает, даже на тренировках стал рассеянный, и все время что-то обсуждает с тетей Константина Львовича. А мне кажется, что Константин Львович захотел побыть таким же смелым, как Болотников, и потому умер, а почему Болотников умер, я очень хотел бы знать, но пока не знаю. Пойдемте, иначе Вардан Георгиевич уйдет обедать и вам придется ждать его еще целый час.
Мовсесян стоял у лифта с пожилой импозантной дамой. Дама была в голубоватой норковой шубе, едва не подметавшей полами ковровую дорожку, и маленькой норковой же шляпке, Мовсесян – в костюме без пальто. Очевидно, он провожал свою гостью, и в ожидании лифта они мило беседовали.
– Вардан Георгиевич, – бросился к нему Данила, – тут к вам пришли из шахматной федерации.
Мовсесян определенно растерялся, как будто его застали за чем-то неприличным, потом вдруг помрачнел и, не глядя на визитеров, напустился на мальчика:
– Разве тебе не пора обедать, Даниил?! Снова нарушаешь режим?
Данила обиделся, но оправдываться не стал, развернулся и пошел в свой номер.
– Гордеев, Брусникина, правильно? – буркнул Мовсесян. – Воскобойников мне звонил, я готов с вами поговорить, хотя, убейте меня, не понимаю, о чем еще можно разговаривать. Да, извините, знакомьтесь: Ангелина Марковна – тетя Константина Мельника.
Дама одарила Гордеева и Брусникину снисходительной улыбкой. Рядом с невысоким, основательно сутулым Мовсесяном она выглядела поистине величественно: королевская осанка, гордо вскинутый подбородок. Было ей порядком за пятьдесят, но она прекрасно сохранилась, и гладкость надменного лица портила лишь одна морщина от левого уголка рта к подбородку – признак властности. Или желчности.
Подошел лифт, но она передумала спускаться.
– Все, что мог рассказать, я рассказал следователю, – так же недовольно продолжал Мовсесян. – Добавить мне совершенно нечего. Произошедшее просто не укладывается в голове, и дать пристойного объяснения случившемуся я не в состоянии. Впрочем, вам это, наверное, уже известно.
Брусникина и Гордеев практически синхронно кивнули в знак согласия.
– Тогда зачем же вы пришли?
– Болотников утверждал, что во время матча компьютер оказывал на него морально-психологическое давление... – начал Гордеев.
– Ах, вот в чем дело! – вмешалась тетушка Мельника. – Я предрекала вам, Вардан Георгиевич, что так и будет. Они костьми лягут, чтобы только замолчать, не придать огласке, похоронить и забыть!
– Любезная Ангелина Марковна, вас ждет такси. – тренер порывисто нажал кнопку вызова лифта. – Я думаю, сам смогу разобраться с господами...
Двери лифта тут же открылись, кабина так и стояла на шестом. Тетушка холодно кивнула «господам», бросила «до свидания» Мовсесяну и гордо ретировалась.
– Доброго здоровья, – пожелал тренер уже закрывшимся дверям. – Итак... – Он несколько раз перебежал глазами с Гордеева на Брусникину и обратно и в конце концов остановился на Брусникиной. – Итак, я не стану спрашивать, чьи именно интересы вы намерены защищать. Меня, собственно, это не касается. Но Болотников действительно жаловался после одной из проигранных партий, что в какой-то момент испытал состояние, близкое к погружению в транс, к гипнозу или еще чему-то подобному.
– Он настаивал, что именно компьютер вызвал это погружение в транс? – спросил Гордеев.
– Он был как всегда не в меру эмоционален и, разумеется, не сумел описать, что именно с ним произошло, но окружающие поняли его именно так.
– А Мельник? Он жаловался на что-либо подобное?
– Разумеется, нет, иначе мы ни за что не согласились бы на продолжение матча.
– Не жаловался вообще, – продолжал допытываться Гордеев, – или не жаловался до смерти Болотникова?
– Константин, вне всякого сомнения, погиб по той же самой причине, что и Болотников! И можете передать своему начальству, спевшемуся с Development Comp.Inc., что мы этого так не оставим! – сорвался Мовсесян, но очень быстро овладел собой и уже более миролюбиво подвел черту: – У меня очень мало времени, и вообще, я считаю разговор исчерпанным.
4
Они молча спустились в холл, молча уселись в машину Гордеева. Брусникина почему-то второй день была без машины. К Болотникову, вернее, его вдове, нужно было ехать на Кожевническую улицу – недалеко, но по заснеженным улицам ехали минут двадцать. И за всю дорогу оба не проронили ни слова. Только перед самым подъездом Брусникина, вдруг остановившись, поинтересовалась:
– Вы курите, Юрий Петрович?
– Да, а что?
– Ну так закуривайте. А пока будете курить, мы подумаем, как вести себя с Гончаровой. А то стоять на морозе просто так перед чужим подъездом глупо.
– Глупо стоять, давайте сядем. – Гордеев кивнул на застеленную картонками поверх снега лавочку. В машине ему действительно хотелось курить, но после такого настойчивого предложения напрочь перехотелось.
– Да ладно уж, – брезгливо поморщилась Брусникина. – Собственно, я хотела услышать ваши выводы из услышанного от мальчика и Мовсесяна. Вас так возбудила фраза «эта чертова груда железа пыталась влезть мне в мозг», как будто вы не знали об этом заранее. Болотников, по-вашему, все-таки сумасшедший? Был сумасшедшим?
– Вряд ли. То есть эти его слова можно, наверное, расценить как начало психического расстройства, которое могло стать причиной самоубийства...
– Но вы так не думаете?
– Нет. Раньше думал, теперь – не думаю.
– Почему?
– Потому что погиб еще и Мельник, который ничего подобного не говорил.
– Значит, оба покойника были психически здоровы, правильно я вас поняла?
– Да. Более того, думаю, Болотников мог тогда высказаться абсолютно честно и без всяких преувеличений, компьютер вполне мог каким-то образом на него влиять...
– Даже довести до самоубийства? – насмешливо переспросила Брусникина.
