Может, были какие-то другие причины?
– Неоперабельный рак? Безответная любовь? Еще что-нибудь в этом роде? – усмехнулся Норинский. – Нет, не было ничего такого. Я ничего такого не знаю, а если было бы – знал бы.
– А Мельник? – напомнил Гордеев. – Они ведь оба покончили с собой. Одинаково. В одном и том же месте. И объединяла их только игра с компьютером.
– Про Мельника ничего не знаю. Богдан говорил, что он мямля, придурок и маменькин сынок. Вот такой мог, я думаю, из-за любого облома обидеться и прыгнуть. Только кто вообще сказал, что между их смертями есть связь? Тем более между причинами, из-за которых они наложили на себя руки?
– Эй! Кто-нибудь, помогите мне! – раздалось из кухни.
Поскольку Норинский на помощь не торопился, пошел Гордеев. Валерия укутывала ватной куклой чайничек на подносе.
– Вы не могли бы достать вон ту бутылку? – попросила она.
Довольно высоко, но все же не настолько, чтобы она сама не могла дотянуться, в кухонном шкафчике на специальной проволочной стойке покоился целый набор разнообразных винных бутылок. Гордеев снял самую пузатую – с ромом.
– Тибетский чай нужно приправлять ромом, – объяснила Валерия. – Поставьте вот сюда на поднос и садитесь, чай должен еще пять – семь минут настояться.
Гордеев пристроился на мягком табурете, гадая, был ли этот крик о помощи на самом деле вызван желанием рассказать ему что-то наедине. Похоже, что так. Она уселась напротив, положила руки на стол, судорожным движением сплела пальцы. В начале, в полумраке прихожей, он не мог ее рассмотреть, теперь она села как раз против света, словно предоставляя ему такую возможность. Она была очень красива. Кроме идеальной фигуры (что для модели норма), у нее были еще на редкость правильные черты лица (что для модели редкость) и длинные, ниже пояса, абсолютно прямые золотистые волосы (Керубино ее красит или цвет натуральный?). Черное облегающее платье до пола, наверное, можно было бы назвать траурным, если бы не обнаженные до плеч руки и не очень высокий – до бедра или даже чуть выше – разрез.
– На самом деле я до сих пор не могу не то что привыкнуть – поверить, что Богдана больше нет... – Она в свою очередь тоже пристально разглядывала Гордеева, словно ища сочувствия или чего-то еще. Он не без труда преодолел инстинктивное желание накрыть ее руки своей ладонью и, почувствовав неловкость, отвел глаза:
– Конечно...
– Мы были так счастливы. Это была любовь с первого взгляда, понимаете? Он полюбил меня с первого взгляда. А я потом его тоже с первого. Он сделал мне предложение в Милане. Специально приехал туда. Мы показывали новую коллекцию Грекова, он подошел ко мне после дефиле. Я его до того никогда не видела и даже не знала, кто это. Он сказал что-то вроде... вы привлекательны, я – чертовски привлекателен, помните, как в кино?
– Чего же тут время терять, да? В полночь, – продолжил Гордеев. – Прямо так и сказал?
Нелепая двусмысленная ситуация: она как бы делилась своим горем и в то же время, он готов был поклясться, она кадрила его! Почему?
– Не помню... Я так обалдела, что даже не запомнила слов. Просила потом повторить, он не захотел, сказал, что это можно говорить один раз в жизни. Но в каких-то нескольких фразах он тогда смог объяснить, что он международный гроссмейстер, что у него ужасно блестящие перспективы, что он меня до безумия любит и что всю жизнь будет носить на руках. У него были такие глаза! Короче, я посмотрела на него и согласилась выйти за него замуж. Потом однажды он признался Станиславу, я случайно услышала, что я – его самая блистательная победа... – Она тяжко вздохнула и потянулась за сигаретами, Гордеев щелкнул ее зажигалкой. С минуту она молча курила, порывисто выплевывая дым. – Мы, конечно, нечасто могли побыть вдвоем. У меня постоянные съемки, у него соревнования, подготовки к соревнованиям. Потом родился Егорка... он сейчас у мамы... и Богдан вообще не мог работать дома, шум его отвлекал, плач... А за день до смерти он сказал, что переночует в гостинице, потому что ему нужно сосредоточиться. Он и раньше так делал, специально потребовал, чтобы у него был свой номер, там отсиживался после партии, приходил туда готовиться перед игрой. А у меня как раз тогда был свободный вечер, я думала, мы сходим куда-нибудь поужинать, но этот ужасный матч отбирал у него все силы.
– Он переживал поражения? – спросил Гордеев. К нему практически вернулась способность соображать, он не то чтобы больше совсем на нее не смотрел, но сосредоточился на нитке каких-то плоских черных камней вокруг ее шеи. – Может, был подавлен?
– Нет, что вы! Богдан – никогда! Он был уверен, что надерет задницу этому компьютеру. он так и сказал. За день до смерти... – она закусила губу и потянулась за новой сигаретой.
– А о том, что компьютер играет не совсем честно, что пытается оказывать на него некое давление, он не говорил?
– Говорил. Но, по-моему, в шутку. Может быть, Станиславу тоже говорил, Стас у него самый близкий друг. Был. Я даже ревновала вначале: Богдан с ним по нескольку раз на день перезванивался, мог у него дома целое воскресенье просидеть...
– Эй, заговорщики, чай будет наконец? – на кухню заглянул Норинский и, видя, что все уже на подносе, подхватил его и поволок в комнату. – Пошли-пошли, а то мы там, значит, от жажды изнываем, а вы тут, значит, шепчетесь.
Валерия сломала в пепельнице сигарету и, вздохнув, поплелась за Норинским. Гордееву показалось, что она еще что-то хотела ему сказать. Не решилась? Или времени не хватило?
Вкуса чая за вкусом рома не чувствовалось совершенно. С таким количеством алкоголя и азербайджанский третий сорт был бы хорош, но Валерия и Станислав хлебали с удовольствием, дружно закуривая двадцатипятиградусный как минимум напиток.
– Мы тут с Евгенией добрались до проблемы: были ли у Богдана враги? – усмехнувшись, заметил Норинский. – И я, как ни пыжился, не смог никого вспомнить. А ты, Лера? Приходит чего-нибудь в голову?
– Враги? – непонимающе переспросила Гончарова. – Нет, мне кажется. Но какая разница? Вы что же думаете, что его самоубийство мог кто-то подстроить? Или что его вообще убили? А как же следствие? Нет. – Она решительно замотала головой так, что волосы рассыпались по груди и плечам, накрыв чашку. Норинский бросился помогать, собрал волосы сзади в пучок, закрутил большим узлом на затылке:
– Нормально?
Она кивнула, брезгливо отставила чашку и больше к ней не притронулась.
– Врагов у Богдана не было. Соперники были. В шахматах, конечно. Тот же Мельник. Богдан проиграл ему в Дубае полгода назад. И Осетров... ну, не знаю, Климук, Бэй, Бойков... Но их же нельзя назвать врагами, и вообще, это каким же надо быть психом, чтобы убивать из-за каких-то шахмат?!
– Я так понимаю, что весь этот ваш сыр-бор связан с тем, что Богдан не оставил предсмертной записки. Если бы он написал и объяснил, зачем это делает, то и вопросов бы никаких не было, так? – спросил Станислав. – А это, я вас уверяю, нормально. Богдан, само собой, был человеком организованным, но формалистом он не был и голову всякими там завещаниями и предсмертными записками себе не забивал. Или в шахматной федерации начинается какая-то грызня, на кого-то это хотят повесить?
– Нет никакой грызни, – с максимальной убежденностью возразила Брусникина. – Но есть два немотивированных самоубийства двух примерно одновозрастных гроссмейстеров, которые тренировались и выступали в соревнованиях по схожим программам и графикам...
– Юрий, – перебила ее Гончарова, видимо, пропустившая мимо ушей последние минут пять разговора, – а почему вы спросили меня о нечестной игре компьютера? Все у меня спрашивают про компьютер.
– Кто – все? – уточнил Гордеев.
– Все! Стас, расскажи им, там же все как будто было нормально?
– Все было путем, – недовольно отозвался Норинский. И, предваряя естественный вопрос, откуда такая уверенность, пояснил: – Я исполнительный директор приличной инвестиционной компании и фактически с моей подачи наша фирма вложила кое-какие деньги в этот проект. – И, разом пресекая новые вопросы, отрезал: – Только не надо искать какую-то мутную связь между этими деньгами и гибелью Богдана! Богдан рассказал мне об этом чуть больше года назад, когда еще и не подозревал, что будет сам играть против этого компьютера. Сказал, что задумка там сильная и, может, есть смысл поучаствовать в финансировании.
