— Меня больше всего интересуют вот эти мальчики, — сказал Турецкий, указывая на улыбающихся Скронца и Пупотю.
— Да? — поднял на него глаза старый опер. — Жаль.
— То есть? — не понял Турецкий.
— Этих я как раз не знаю, — объяснил Бобрецов, — а вот остальных знаю как облупленных. И девочку эту, царство ей небесное. — Он указал на круглолицую Веру, подругу Валентины Андреевны.
— Да, ее ведь убили... — припомнил Турецкий.
— Вот этот самый и убил, — Петр Поликарпович указал ногтем указательного пальца на Попердяку. — Карманник был — высший класс! Но попробуй возьми карманника с поличным. Краденое еще по мелочам скупал. Был у нас на него материал, да все ни то ни се. А он время от времени кого-то из своих сдавал, так что мы его на примете держали, но не трогали до поры до времени. А тут этот дикий случай — изнасиловал девку, да еще и убил. И что это на него нашло, по сей день ума не приложу.
И хотя это не касалось прямым образом ни Скронца, ни Пупоти, Турецкий заинтересовался этим делом сорокалетней давности. Да и странным было одно обстоятельство — что могло объединять культурного профессорского сына Костю с карманником, насильником и убийцей.
— И вот этого знал неплохо, — показал Петр Поликарпович на Леху. — Это какой год-то, погодите? Пятьдесят седьмой? Лето знаменитого фестиваля. Да, работенки тогда у нас было не дай Бог. За всеми отследи. Как бы шпана наша чего не наделала иностранным делегатам.
— Тогда Москву не чистили, как в восемьдесят пятом, — заметил Турецкий.
— Не припомню что-то, — покачал головой «Селедкин». — Вот Лешка тогда с зоны как раз вернулся. Никто ему въезда в Москву не закрыл. Так что тут на вашем снимке он свеженький, только что с зоны.
— А за ним больше дел не было? — поинтересовался Турецкий. — После пятьдесят седьмого.
Леха оказался хитрым. Его подозревали в совершении разного рода преступлений, ходили упорные слухи, что он стал большим паханом и держал весь Тимирязевский район. Но ни разу его не удалось ни на чем зацепить. Был случай с ограблением ювелирного магазина где-то в центре Москвы, следы вели сюда, на Плотину, но Лехе удалось отбрехаться. Дело против него прекратили за отсутствием улик.
— А я же до сих пор уверен — Лешкиных это рук дело, — покачал головой старый опер. — Интуиция. Да и шепнули мне кое-что. Вы же следователь, молодой человек, и для вас не секрет, что преступление раскрывает не Шерлок Холмс с увеличительным стеклом в руках, который подбирает волоски и окурки, а наш брат опер с его системой осведомителей. А следователь потом только улики собирает для суда.
-Ну, это уж вы немного упрощаете, Петр Поликарпович. — Турецкий не смог удержаться от возражения, хотя и понимал, что сейчас словоохотливый старик сядет на своего любимого конька и начнет объяснять все от сотворения мира.
Так оно и случилось, и Турецкому пришлось поплатиться за свои реплики и выслушать все соображения «Селедкина» об устройстве милиции и главенствующей роли оперуполномоченных в раскрытии преступлений.
Когда Бобрецов сделал паузу, Турецкий поспешил вернуть его в нужное русло:
— И что же этот Лешка? Куда он потом делся?
— Куда делся Лешка? — задумался старый опер. — Вот и не могу Вам ответить. Честное слово, упустил я его как-то из виду. Он от нас уехал. Когда? Сейчас подумаю... Как раз на месте, где он жил, хрущобы построили — бульвар Матроса Железняка там сейчас. Значит, год шестьдесят второй — шестьдесят третий. Да, наверно, где-то с середины шестидесятых я о нем уже почти не слышал. Но уезжал он таким, знаете, «преступным авторитетом», как нынче в газетах пишут. Вишь, очень уважительно к ним теперь. А раньше говорили просто — «пахан». Трудно сказать, куда он потом делся.
Может, сел, а может, и нет. Этот ведь умел из любой передряги сухим выйти. Не подскажу вам.
— Или завязал?
— Нет, — засмеялся опер, — это вы кому-нибудь другому рассказывайте, тем, кто кино снимает про раскаявшихся преступников, кто душещипательные статьи пишет. Я ведь сказал «почти не слышал». Уехал, значит, Леха Алай и пропал, больше не появлялся. А потом по своим каналам узнаю новость: получил он звание вора в законе. Когда ж это? Вот память-то... Сдает! Помню, летом дело было, как раз дубинки ввели резиновые. Не то что сейчас — дрын какой-то, тогда аккуратная дубинка была — телескопическая, выкидывалась сама собой. Жаль, запретили почти сразу. Говорили — злоупотреблений много. А какие были дубинки! Теперешние «демократизаторы» им в подметки не годятся.
— Неужели — вор в законе? — демонстративно удивился Турецкий в надежде прекратить сравнительный анализ дубинок.
— Да, представь себе. И рекомендацию получил от Васи Бриллианта. Так что этот Алексей не какая-нибудь мелочь пузатая. Воры в законе, может, в кино и завязывают, только я про то не слыхал. Не бывает такого. Теперь они по малинам да хавирам не бегают и самый что ни на есть цивильный вид имеют, а только такой как был «пахан», так и останется им до самой смерти. Вот что я вам скажу. Но где он и как, не знаю.
— Но фамилию-то помните?
— Фамилию помню, как не помнить. Шилов его фамилия.
Турецкий вздрогнул, но потом опомнился: «Не может авторитет с Плотины работать в КГБ. Но совпадение странное».
Старый опер тем временем продолжал:
— А по батюшке его, кажись, Николаич, что ли... По отчеству-то мы их редко величали, знаете ли. Так, если только протокол зачитываешь. А больше ведь по фамилии, а то и по кликухе. Как они себя, так и мы их. Это ж в порядке вещей.
Старик принялся рассказывать про других знаменитых бандитов Тимирязевского района, потом перешел к историям, случившемся, когда он только начинал работать, — к послевоенному разгулу «малины», когда действовала знаменитая Черная Кошка, и Турецкий понял, что пора уходить. Старик рассказал все, что знает. Это было немного, но и немало. Хорошо бы разыскать этого Алексея Шилова, хотя, если он таков, каким выходил по рассказу Бобрецова, найти его может оказаться далеко не так просто. Он и фамилию мог сменить, и все что угодно, а может быть, и вообще проживает где-нибудь за границей на собственной вилле. Такое нынче тоже случается.
— Ну что ж, мне пора, — Турецкий решительно поднялся из-за стола. — Неудобно вас дольше задерживать.
— Да вы меня вовсе не задерживаете, — ответил старик. — Напротив, приятно побеседовать с коллегой, так скачать. Жаль, что вы уходите, а то я хотел показать, какой я замечательный вырыл погреб, ведь в этом доме, когда я сюда въехал, был только подпол, мелкий, спустишься — приходится в три погибели сгибаться, а теперь…
— Спасибо, как-нибудь в другой раз, — заторопился Турецкий, которому до смерти не хотелось сейчас лазить ни в какие погреба.
Он взял со стола фотографию.
— А снимочек тоже забираете? — огорчился старик. — Жаль. — Он вздохнул с искренним сожалением. — Вы будете смеяться над стариком, но он мне напомнил молодость. Фестиваль, лодочная станция на пруду, я в форме. Помните, тогда вся милиция была в сапогах? Приятно иногда вспомнить.
— Да, но фотографию я оставить не могу, — твердо скачал Турецкий. Он не стал объяснять старику, что иметь этот предмет опасно и учительница из Князева уже убедилась в этом.
— А жаль, — снова сказал старик. — Я же никому ее не покажу, да и кому показывать. Хотя, знаете, — продолжал говорить он, провожая Турецкого в прихожую, — я пару лет назад отправился в сентябре за грибами. То есть по мелочи я и здесь собираю, но это так, времяпрепровождение для развлечения. «Тихая охота», как писатели выражаются. А два-три раза за сезон отправляюсь я капитально, на промысел. Тут у нас лес, я вам говорил, но грибов-то нет, вернее, их много, да и грибников тоже немало. Так вот, я знаю очень хорошие места дальше, там, — старик махнул куда-то за окно, — у Озерецкого водохранилища. Добираться, конечно, неудобно. Оно и хорошо: мало кто добирается. А я с вечера
