— Бородкину, — повторил Ломанов, — мать великого шпиона. Оказалось, ей всего девяносто пять лет. И она в полном сознании.
— Е-мое! Где ж ты ее разрыл?
— Она уже почти двадцать лет, с семьдесят пятого года, живет в доме для ветеранов партии. Это на самом деле чуть более приличный, чем другие, дом для престарелых и инвалидов.
— И где ж этот дом?
— В Переделкино.
— Сережа, ты гений, — с чувством сказал я и взглянул на часы. — Мы едем туда немедленно.
Дядя Степа на сей раз никаких анекдотов не рассказывал. Мы ехали молча, словно на похороны.
Свернув с оживленного Киевского шоссе, мы сразу попали в спокойную и умиротворенную дачную атмосферу. На огороженных участках люди копались в грядках, играли дети, лаяли собаки. Словом, мечта поэта. А также следователя по особо важным делам. Куда приятнее рыться в грядках, чем в грязном белье. Даже если это бельишко исключительно высокопоставленных персон.
Мы проехали через знаменитый писательский поселок, мимо поля, через которое открывался вид на кладбище и церковь за ним. А дальше уже были видны корпуса этого самого дома для ветеранов партии.
Я вспомнил, что когда-то бывал на этом переделкинском кладбище, где похоронен поэт Пастернак. Я приезжал сюда с одной романтической девушкой, которая до умопомрачения заговаривала меня стихами: своими, Пастернака и многих других поэтов — хороших и, как говорится, разных.
Но я помню, что не могила известного поэта поразила меня тогда, а тот участок кладбища, на котором были похоронены эти самые бывшие постояльцы дома, в который мы ехали. Над каждой могилой, а располагались они ровными рядами, словно в строю, высился небольшой цементный монумент с датами жизни и смерти. Но на каждом была и еще одна надпись: «Член партии с 1917 года... с 1905 года... с 1921 года...» — и так далее. То есть все эти люди умерли в одиночестве, точнее среди себе подобных, и эта дата вступления в партию, наверное, скрашивала весь остаток их жизни, проведенный в доме для престарелых.
Эта же дата стала последним напоминанием о том, что они действительно жили. Наверное, вступление в партию неведомо в каком году показалось для этих людей главнейшим событием между жизнью и смертью...
Дом престарелых большевиков мало напоминал тот дом престарелых, в котором мы волею случая не так давно побывали в Америке. Наш все равно чем-то неуловимым наводил на мысли о солдатской казарме. Не то кислыми запахами, не то смурными лицами обслуживающего персонала, не то еще чем-то неопределимым.
Из начальства на месте оказался главврач, который нас и принял в своем кабинете.
Пристально рассмотрев удостоверения и сравнив наши мужественные лица с фотографиями, он наконец сказал:
— Марию Сергеевну Бородкину вы сможете найти или в холле третьего этажа около телевизора, или в номере 306. Скорее всего, она дома, время обеденное. Она всегда обедает у себя.
В холле у телевизора группа стариков смотрела телевизор, чинно рассевшись в продавленных креслах и на дерматиновых кушетках. Запах казенной еды стал еще резче, к нему примешивался неуловимый дух затхлости редко проветриваемого помещения и лекарств. Это был запах старости...
Мы деликатно постучали в дверь комнаты номер триста шесть. Нам никто не ответил. Тогда Ломанов постучал громче — старики обычно плохо слышат. Ответа не было. Тут я заметил справа от двери кнопку звонка и нажал на нее.
Звонка мы не услышали, зато услышали звуки шаркающих шагов и высокий и неожиданно молодой голос спросил:
— Кто там? — и, не дожидаясь нашего ответа, нам открыла дверь очень пожилая женщина.
Она с изумлением осмотрела нас и сказала:
— Входите, я сейчас.
Мы вошли и тотчас поняли, почему не услышали звонка — от нажатия на кнопку над дверью внутри комнаты, очевидно, зажигалась лампа. Мария Сергеевна была практически глуха. Она надела слуховой аппарат и высокомерно спросила:
— Чем могу служить?
— Здравствуйте, — запоздало поздоровался я, а за мной и Ломанов. — Мы из прокуратуры.
— Присаживайтесь.
Мария Сергеевна светским жестом указала нам на два стула возле небольшого письменного стола, прикрытого газетой. Сама она села на застеленную клетчатым пледом кровать:
— Итак?
Было видно, что она очень, очень стара. Но держалась на удивление прямо, а в ее выцветших почти до белизны глазах угадывался ум и здравый смысл. Дай-то Бог каждому такую достойную старость, подумал я.
Видите ли, Мария Сергеевна, — начал я свою заранее придуманную речь, — у нас есть специальный отдел, который занимается историей отечественной криминалистики, разведки и биографиями людей, внесших весомый вклад в их становление и развитие. Возможно, потом по собранным нами материалам будет выпущена книга. Никто не должен быть забыт.
— Молодой человек, скажите прямо, что вас интересует мой покойный муж Михаил Павлович Бородкин, в свое время возглавлявший Главное разведывательное управление Генерального штаба Союза Советских Социалистических Республик, — произнесла она эту длинную тираду, глядя на нас как бы свысока и несколько обвиняюще, словно это лично мы с Ломановым разрушили такой великий и такой могучий Советский Союз. — И вот что еще я вам скажу, — добавила она на октаву ниже и спокойнее, — в сферу деятельности работы прокуратуры входит много обязанностей, но историческими исследованиями она никогда не занималась. Так что не морочьте мне голову. А про мужа я вам и так расскажу. Но первым делом покажу фотографии. Сама давно хотела посмотреть. Может, в последний раз с вами и посмотрю. Да-да, не возражайте. Мне уже скоро девяносто три!
Про себя я автоматически отметил, что даже в столь почтенном возрасте она не забыла себе сбросить пару лет — Ломанов сказал, что ей уже исполнилось девяносто пять. Загадочные все же существа эти женщины.
С верхней полки платяного шкафа под руководством Марии Сергеевны был извлечен огромный фотоальбом с рельефным красноармейцем на синей обложке. Мы с нею сели за стол, а Ломанов, стула которому не хватило, возвышался над нами.
— Это мы с Мишей в Нью-Йорке.
На плотной карточке красивая молодая чета с младенцем на руках улыбалась, глядя прямо и немного напряженно. В 1927 г. вернулись в СССР.
— У Миши на руках наш сын, Володя.
— А где сейчас живет ваш сын? — нетактично спросил Ломанов.
Она ответила крайне сухо:
— Он умер от воспаления легких в тридцать шестом году. Володя находился в длительной командировке на Дальнем Востоке, там простудился и скоропостижно скончался. Я даже не видела его могилы... Не смогла поехать: у мужа была секретная работа и меня не отпустили.
Мы мгновенно потеряли всякий интерес к этому большевистскому семейству. Легенда о великом шпионе, как мы думали сыне Бородкина, оказалась ложью...
И тут Мария Сергеевна перевернула страницу альбома. Я чуть не вскрикнул от неожиданности и спиной прямо-таки почувствовал, как замер Ломанов, сделав охотничью стойку.
— Вот последняя фотография Володи...
С фото нам нагло и задорно улыбался двадцатилетний Норман Кларк...
Мы слишком хорошо изучили его внешность по десяткам фотографий и не могли ошибиться. Уж больно характерная у него была внешность... Итак, первая версия оказалась одновременно и последней... Норман Кларк, американский миллионер, личный друг хрен знает кого, оказался советским шпионом.
