У нее было не в порядке с памятью, она это демонстрировала артистично, убедительно, вызывая к себе томительную, щемящую душу жалость. Так и тянулась рука погладить ее по длиннющей гриве волос, по смуглому не от загара или макияжа, а от бесконечных страданий лицу, по бархатистым, нежным щекам. И сказать ей пронзительным шепотом: «Милая девочка, плюнь ты на всех мерзавцев! Ты – прекрасна, у тебя впереди еще столько любви, столько радости, что, если бы ты на минутку задумалась об этом, ты бы задохнулась от счастья, которое тебе еще предстоит познать!..»
Жаль, подумал Турецкий, что он не может ей искренне сказать всего этого... Язык не поворачивался. Вот только сейчас, выслушав ее «страдательный» и такой правдивый монолог, он понял, что эта красивая, умная, достойная высшего счастья девушка или женщина – без разницы – своего счастья уже не получит. Потому что она все врет. Жаль, очень жаль...
– Я не вижу, Зоя Сергеевна, необходимости напоминать вам обо всех моих вопросах. Достаточно одного. У кого из ваших друзей вы останавливались? Это самый важный для вас вопрос, потому что от этого будет напрямую зависеть ваша собственная дальнейшая судьба. Прошу это понять, – теперь уже скорбным тоном произнес Турецкий, заметив, как непроизвольно напряглись мускулы на втянутых щеках Зои. – Добавлю: это жизненно важный для вас вопрос.
– Но почему? – В глазах ее вспыхнули искорки гнева. – Почему люди, не имеющие к убийству Морозова никакого отношения, должны фигурировать там, где... не должны?! Какое они имеют отношение к уголовному делу?! Зачем трепать их фамилии?! Чем они вам-то не угодили?!
Количество восклицаний нарастало.
И Турецкий решился на резкий ход. Но сказал спокойным и даже нудным тоном:
– Потому, Зоя Сергеевна, что я не могу исключить, что именно среди этих ваших друзей есть тот, кто произвел два выстрела в Леонида Морозова из пистолета.
И замолчал, глядя теперь на нее словно бы без всякого интереса, ну как на ненужную вещь.
Ага, и вот он, козырь, сработал! У Зои началась истерика. Но ничего страшного, наполненный стакан – вот он. Носовой платочек, одуряюще пахнущий французской парфюмерией, смочен водой и положен на гладкий, без морщин, такой очаровательный лобик. На этом участливое внимание Турецкого и закончилось. Он опять сел на свой стул и, сложив руки на груди, стал ожидать, когда истерика прекратится. И так как Зое никто не помогал выйти из ее истеричного состояния, оно прошло само. А когда ее последние всхлипы затихли, а руки еще, как бы по инерции, совершали некие безвольные пассы, Александр Борисович позволил себе заметить:
– Итак, продолжим, Зоя Сергеевна? Мне очень жаль, что приходится расстраивать столь очаровательную женщину. Но поверьте, в иной ситуации... – И он жестами попытался изобразить в воздухе свое отношение к ее несравненной красоте. – Я бы никогда себе этого не позволил. Однако сейчас я хочу услышать от вас, кто был тот молодой человек, который подошел к вам на кладбище, а затем ушел вместе с вами? Вы назовете его фамилию, или это придется сделать мне за вас? Но тогда я вынужден буду расценить ваше молчание как нежелание сотрудничать со следствием. А ведь я разъяснил вам не только ваши права, но и ваши обязанности, не так ли? Напомнить еще раз?
За мягкостью голоса Турецкого Зоя просто должна была уже услышать звяканье металла наручников. И она услышала. Со скорбным видом, демонстрируя, что она больше не может сопротивляться, буквально, насилию над собой, своей честью, Зоя прошептала:
– Ко мне подходил мой старый школьный товарищ Вадим... Он цветы на могилу Морозову принес...
– Вы можете назвать для протокола фамилию Вадима Григорьевича? – задал такой вот странный вопрос Турецкий, намекая Зое, что иного выхода у нее уже просто нет.
– Рутыч, – помолчав, ответила она.
– Вы жили у него?
– Да, мы старые друзья...
– Чем занимается ваш старый друг?
– Не знаю. Говорил про какое-то агентство. Но я не запомнила, у меня не было сил запоминать!.. Хоть это понять вы наконец можете?! – вдруг закричала в гневе Зоя.
– С трудом. Но – пытаюсь. А вот кричать не надо. Мы ведь теперь и сами можем это выяснить через пятнадцать минут. Теперь другое скажите: как вы сами считаете, Рутыч – честный человек? Он к вам хорошо относится? Он захочет подтвердить ваше алиби?
– В каком смысле? – насторожилась Зоя. – Что я была в Москве и жила у него? Конечно. А где же мне еще было жить? Не у Морозова же! Хотя я мечтала... мечтала повторить то наше с ним лето... Господи, как же я была счастлива... И почему ребенок, рожденный в любви, мог помешать?..
– Глубоко вам сочувствую, Зоя Сергеевна. А как вы считаете, он сможет подтвердить также ваше алиби в том, что вы не принимали ни активного, ни пассивного участия в убийстве Леонида Морозова?
Зоя словно поперхнулась. Она замерла, глаза ее в ужасе округлились, и она прошептала:
– Вы считаете, что я ЭТО могла?.. Господи, я что, попала в сумасшедший дом?..
– Нет, вы даете показания следователю. А уж делать выводы – это моя работа. Ну и как?
– Если вы так ставите вопрос, что я могу ответить за Вадима? Спросите у него сами.
– Хорошо, я обязательно воспользуюсь вашим советом, Зоя Сергеевна. Адресок Рутыча оставьте мне, пожалуйста. И телефон, если можно, – сказал Александр Борисович, заканчивая заполнять листы протокола допроса.
– Телефона не помню, он где-то дома. А вот адрес? А-а, он же у меня записан! – Зоя покопалась в сумочке, вытащила листок бумаги размером с визитку и протянула Турецкому. Тот переписал адрес в протокол и вернул ей бумажку.
– А теперь последнее. Прочитайте протокол и, если согласны с тем, что записано с ваших слов, подпишите каждый лист. Если есть возражения, внесите их в текст. После этого вы свободны. Вы сегодня не на службе, следовательно, и отмечать вашу повестку нет необходимости, не так ли?
– Да, никакой, – быстро ответила она и стала внимательно, несмотря на свою взвинченность, – это заметил Турецкий – читать.
Вопросов и поправок не было. Еще бы, уж что-что, а протоколы-то писать Александр Борисович научился еще в бурной своей молодости, когда пахал под руководством простого следователя Меркулова в Московской городской прокуратуре. Так что не занимать стать...
А как приятно было подавать ей шубку, помогая попасть в рукава, поглаживая ее плечики, проникновенным взглядом смотреть ей в глаза и «таять», чтоб она это видела и снова уверовала в необыкновенную силищу своих чар!
Короче говоря, ушла она хоть и взволнованной, но одновременно и отчасти успокоенной тем, что ничего особенного вроде бы не произошло. Ничего страшного. Что и требовалось Александру Борисовичу.
Едва за ней закрылась дверь, как Турецкий вызвал к себе Галю. Владислав, как и договаривались, отвозил Зою домой.
– Слушай, Галка, срочно передай по команде, чтоб «слухачи» были предельно внимательными. Как говорится, сейчас или никогда...
– Передам. А чего ты такой возбужденный, господин госсоветник?
– Колдовство все, Галочка, навьи чары...
– А что это значит?
– Ты моя хорошая, – ласково сказал Александр, – навьи проводы – так на Руси называли радуницу, дорогая моя, попросту говоря, родительскую субботу, поминки. Ну а навьи чары – сама понимаешь, что могут творить покойники и иже с ними...
– Ужас!.. – поежилась Галя.
– Вот и я о том. А сейчас связываемся с Грязновым. У тебя нет срочной необходимости оправдываться перед ним?
– В чем? – Галя сделала изумительно большие глаза, прямо-таки полыхнувшие детской наивностью.
– Ну а у меня – тем более.
И он решительно взялся за телефонную трубку.
