Ко времени приезда оперативно-следственной группы из областного УВД Турецкий смог осмотреть кабинет директора. Как всегда, в самых немыслимых уголках комнаты были разбросаны пепельницы с окурками, сейфы аккуратно закрыты, бумаги в идеальном порядке, на столе стоял графин все с тем же апельсиновым соком, словно хозяин вышел на минуту, чтобы отдать очередное распоряжение. И лишь на самом уголке стола Турецкий заметил разрезанный ножницами пополам, линованный в линеечку тетрадный листок, припечатанный стаканом апельсинового сока. Это была предсмертная записка…
Записку Турецкий трогать не стал. Пусть разбираются следователь облпрокуратуры и оперативники с криминалистами.
В приемной на крутящемся стуле секретарши сидел Резник и плакал.
– Что это? – кивнул он в сторону двери кабинета. – Самоубийство?
– Пока неизвестно. А вы как об этом узнали, Михаил Ефимович?
– Представьте себе, я в это время… ну, когда все произошло… ехал в лифте. Мне с Алексеем Сергеевичем нужно было решить кое-какие вопросы, – Резник промакнул глаза носовым платком. – И вот решил…
– Что вы увидели, когда вошли?
– Надю в проеме окна.
– Что она сказала в самый первый момент?
– Не помню… Хотя… Она крикнула: «Он не хотел!»
Следователь и опергруппа работали в директорской больше часа. Все это время Турецкий сидел в приемной, наблюдая, как входили и выходили, охали, ахали, вздыхали разные люди. Беспрерывно звонил телефон, разрывая напряженную похоронную тишину шепотов. Александр вспоминал свою утреннюю встречу с Лебедевым. Однозначно ничего не предвещало беды, директор был свеж, выбрит, нервен в своем привычном ритме, не больше. Что могло подвигнуть Алексея Сергеевича к такому страшному решению? То, что немцы отказались платить? Нет, не так уж болел за своих рабочих Лебедев, хотя кто знает… А может, все-таки убийство? Или сведения о Бурчуладзе, которые выхватил в последний момент Турецкий у компьютера, упали на Лебедева неразрешимой проблемой?
Ночью в гостиницу позвонил Сабашов и сообщил о выводах следственно-оперативной группы и судмедэксперта – никаких следов борьбы – оторванных пуговиц, рукавов, ссадин, шишек и тому подобное. Смерть наступила от разрыва сердца. Это нормально, трезвые живыми до земли не долетают – сердце не выдерживает. Наиболее вероятна версия о самоубийстве.
Ну вот и дождался, подумал Турецкий. Все казалось мало. Теперь достаточно? Два трупа за день – этого хватит? Думал, все смерти уже позади, только раскопать осталось. Нет, это не конец, это только начало.
Уже перед самым сном Турецкий вспомнил обрывок тетрадного листка в линеечку, на котором карандашом мягким, почти девическим почерком было начеркано: «Мне как будто легче! А о жизни и думать не хочется. Опять жить? Нет, нет, не надо… нехорошо! И люди мне противны, и дом мне противен, и стены противны!»
Глава 35. ПРИНЦИПЫ
Болотов мрачно постучал ложкой по яйцу и, глядя мимо рук, стал счищать скорлупки в блюдце. Ангелина, стоя к нему спиной, нарезала ломти хлеба для бутербродов. Болотов запустил ложку в скорлупу, желток растекся и испачкал пальцы. Павел, не говоря ни слова, подошел к помойному ведру и выкинул яйцо. Затем сел на стул, взял чай, не подув, глотнул и, захлебнувшись кипятком, с кашлем отставил чашку.
– Что такой горячий? – раздраженно спросил он Ангелину. – Что, трудно запомнить, что я горячий не пью?
Ангелина, не отвечая, взяла графин с кипяченой водой и подлила в чашку. Положила ломтик лимона и вернулась намазывать хлеб.
– Ну ладно, прости, – буркнул Болотов.
В семейной жизни Павла Болотова начался разлад. Прежние задушевные разговоры с Гелей отошли в прошлое. Как ни пыталась супруга лаской выпытать, что у Павла на душе, он все больше замыкался. Сам он готов был броситься ей на шею, расплакаться, прижаться к ней, но что сказать? Почему вдруг эти слезы? Признаться ей, что над ним смеются и преступник и адвокат, что его водят вокруг пальца Чирков и Сосновский, что он готов бежать за советом к Меркулову, оттого что сам не справляется? Он знал, что Ангелина любит и уважает его, и ему казалось, что, признайся он ей, любить его она, конечно, не перестанет, но уважать…
Он взял хлеб, намазанный плавленым сыром, и опять задумался.
– Павлик, ешь, пожалуйста, – мягко попросила Геля.
– Не хочу, – капризно сообщил Павел и погрузился в меланхолию. Вот, теперь он капризничает, как дитя, а все оттого, что сам перестал себя уважать. Хочется плакать, сучить ножками… Тьфу!
Он пересилил себя и засунул в рот бутерброд.
– Павлик, ты похудел, – сообщила горестно Ангелина.
– Угу, – кивнул Болотов с набитым ртом.
– У тебя что, неприятности?
Болотов промолчал.
– Пашок, может быть, нам отпуск взять? Давай поедем куда-нибудь, где тепло и дешево.
Болотов кивнул.
– Детей возьмем…
Она бессильно замолчала, глядя на него большими, сострадательными глазами. От ее жалости Болотову стало совсем грустно.
