приличные люди».
И в самом деле. Жили Клаусы, можно сказать, всем на зависть. Отто Клаус иногда вечерами прогуливался по улице, слегка приподнимая шляпу при встрече со знакомыми. Но больше предпочитал сидеть в кресле у телевизора.
— Ведь ему, кажется, приходилось часто выезжать.
— Совершенно верно. По делам фирмы. Его ценили. Жили супруги тихо. Говорят, он ее очень любил. А уж о фрау Клаус никто плохого слова не скажет. Этой женщине господь всего вдоволь дал — и собой хороша и разумная.
— Да, очень милая. Ну, она не засидится во вдовушках. И к тому же говорят, у нее осталась в банке вполне приличная сумма.
— Как вдовушка? Что вы говорите?
— Помилуйте, а вы не знали?
— Разве Отто Клаус умер?
— Сегодня в три часа. Не помог даже знаменитый доктор и все новейшие средства.
— Ах, какой ужас, какой ужас! Бедная фрау Клаус!
— Завтра утром назначена кремация.
Слухи оказались правильными. Бедный Отто скончался от болезни, носившей весьма грозное название: «вариола вэра» — черная оспа. Эта страшная гостья уже много лет не посещала их городок, да и вообще их страну. Наверное, Отто заразился ею во время поездки на Восток. Были изолированы и сидели в карантине все лица, соприкасавшиеся с больным в последнее время. К счастью, их было немного. Им-то и разрешили, правда, с огромными предосторожностями, присутствовать на кремации покойного.
Итак, не молодой, но еще полный сил мужчина, оставив своей вдове не очень большой, но вполне приличный капитал, лежал в закрытом гробу. Кроме молодой вдовы, тетушки Марты и еще двух-трех людей, общавшихся с покойным, на кремации присутствовал также новый доктор. Он, видимо, испытывал неприятное для врача чувство профессиональной беспомощности, теперь трогательно поддерживал под локоть вдову.
Невидимый оркестр играл реквием. Бледный свет проникал сквозь узкие сводчатые окна в высоком куполе зала, где происходило последнее прощание. Живые цветы, поставленные у изголовья умершего и брошенные у его ног, уже немного привяли. Музыка понемногу стихала и уводила все дальше и дальше в повитую туманом страну вечного покоя, где нет ни страданий, ни страстей, где ждет безмолвие и сладкий сон. Еще немного — и гроб плавно опустится вниз, навсегда скрывшись от глаз стоявших по эту сторону роковой черты.
Во избежание распространения инфекции врач не разрешил близким проститься с покойником. И только на минуту сам приоткрыл крышку гроба, издали показав умершего. Мелькнули знакомые черты обезображенного болезнью лица Отто Клауса. Покойник лежал на спине, вытянув ноги до упора, руки его были сложены на груди.
Но вот снова закрылась крышка гроба, теперь уже навеки. Услышав удары молотка по крышке, покойник осторожно выпрямил руки, так было удобней. Он мог позволить себе такую вольность.
Конечно, когда лежишь в гробу, на особый комфорт рассчитывать не приходится. Отто Клаус лежал и от нечего делать думал о разном. Почему-то ему вспомнился шкаф, тоже гроб, только каменный, куда в немецком концлагере сажали допрашиваемых. Там, пожалуй, было похуже — холодней и никакой музыки. Мертвая, сводящая с ума тишина или же, напротив, отчаянные вопли военнопленных, избиваемых гитлеровцами. Из того шкафа был тоже только один выход — на тот свет. И те, кто попадали сюда, один за другим отправлялись по этой дороге.
Тот парень, в разорванной гимнастерке, с сумасшедшими глазами, так и сказал ему: «Отсюда не выходят. Понял?» Так оно и было. Сначала лейтенант, упрямый хохол, крепкий и живучий. А вот не выжил. Молоденький мальчик, студент из Москвы: большая голова на тонкой шее. Тот долго не мучился. И девушка — радистка с серыми глазами. Тоже погибла. А он выжил.
Не о смерти же он думал, когда сам сдался в плен. Нет, не о смерти, о жизни. О своем месте в этой новой жизни, которую нацисты обещали Украине. Он поверил тогда, в первый же год Отечественной войны в обреченность советского строя, в превосходство победоносно шествовавшего по Европе нового порядка. Он спешил приобщиться к этому порядку. Раньше других. С большей выгодой. Торопился скорей оторваться от смерти, от войны. Любой ценой, но выжить. И он выжил. Другие погибли, а он живет. Хоть Клаусом, но живет и будет жить еще. А прошлое забыто. Вместе с именем своим настоящим. Потому что люди, наверное, до сих пор пугают тем именем своих детей. Пусть Клаус, черт, дьявол. Не все ли равно! Впрочем, теперь он уже не Клаус. Клаус умер от страшной болезни — черной оспы. Клауса больше нет и не будет.
Сквозь крышку ему, конечно, ничего не было видно, но он отлично представлял себе сейчас лицо своей жены. Он слышал: она не ревела, не голосила, как это делают русские бабы, она плакала тоненько и нежно, аккуратно утирая слезы кружевным надушенным платочком. Вообще-то она была неплохой женой. И, конечно, было бы лучше не лежать тут в гробу, а, похоронив кого-нибудь другого, пойти отсюда домой, сесть в кресло возле камина, надеть согретые туфли и съесть на первое тот польский борщок, который она отлично готовит, и бифштекс с луком. Посидеть, покурить, глядя на голубой экран телевизора, где пляшут точно скроенные по одной мерке двадцать одна девица из ревю, а потом пойти в спальню и лечь на широкую деревянную кровать, а не в этот узкий гроб. Но выбирать ему не приходилось. Все-таки это еще не так плохо, когда ты знаешь, что у тебя в запасе имеется загробная жизнь. Это ведь не у всех бывает. Он и сам поукладывал в гробы немало народу. Тем было хуже.
Однако они что-то долго тянут. Он своих покойников так долго не отпевал. К свиньям эти церемонии! Вот и музыка утихла, конец. Конечно, сегодня случай необычный. Черная оспа. Даже пастора сюда не пустят, чтобы помолиться об отпущении грехов Отто Клаусу.
Грехи, грехи! Сколько у него их? Тут одному не счесть, бухгалтерию надо заводить. И никакого прощения ему не будет и быть не может. Христос, тот, может, и простил бы. Ему и не снилось, на что способны мерзкие твари, именуемые человеками. Нет, его не простят. И если он когда-нибудь попадется, то будет ему гроб без музыки.
А пока снова там, в отдалении, зазвучала музыка, и гроб, как самолет на посадке, плавно пошел вниз. Слышно было, как за ним захлопнулся люк, как заскрежетала по узкому каналу обшивка. Но его не трясло, не бросало на ухабах. С покойниками обращаются все же не в пример лучше, чем с живыми. Лифт мягко остановился, гроб зацепили, подтащили. Кто-то рванул крышку, в лицо ударила теплая, как в котельной, струя, кто-то помог ему подняться. Он встал на ноги, потягиваясь и разминаясь в своем похоронном костюме и белых тапочках.
— Ну, как? — опросил потихоньку один из тех, кто вынул его из душной коробки. И подмигнул. Но второй остановил его, поторопив:
— Скорей!
Он протянул ему такой же брезентовый костюм рабочего, какие были на них. Покойник надел его прямо на брюки и пиджак. Только тапки пришлось снять и переобуться в огромные грубые ботинки. Тапки и гроб они сунули в печь, и после того, как это сгорело там, выгребли кучку пепла, запечатав ее в урну, которую потом должна была получить вдова и похоронить на чистеньком кладбище под липами.
Когда все было кончено, один из спутников Клауса протянул ожившему покойнику плащ, очки и бороду: «Преобразитесь». Другой осторожно выглянул в маленький обсаженный кустами дворик. Сделал рукой знак. Покойник и его провожатый быстро вышли, сели в стоявшую у ступенек машину. Клаус откинулся на мягкое сиденье безразлично и покорно. Вот и началась загробная жизнь. У него теперь снова не было ни имени, ни жены, ни родных. Он был покойником для всех, кто знал его в прошлом. А какую жизнь будет приказано ему вести после кремации, было еще неизвестно. Из этих, что сидят рядом, он знает только одного Шервуда, который молча ведет машину. Все молчат. За занавеской быстро мчавшегося автомобиля замелькали огни реклам. После кремации прошло два часа. Это Мюнхен.
Машина шла к аэропорту.
Короткая формальность с документами, представленными Шервудом чиновнику, и самолет взял курс на
