Шуберта и Гершвина. Над рекою громоздился город, словно руины цивилизации майя.
Сид спустился в бар за пивом и вернулся наверх, перекусить. Он сидел, когда почти все разошлись, пил холодное пиво, читал, разложив перед собой стопки книг, газет и папок.
Никто не тронет его здесь. Зажмурившись, впитывая прощальные лучи солнца, он чувствует себя как дома. Он здесь больше чем клиент. Он знает самого основателя заведения. Знаком с барменом, официантками. Это его район. Странно, что в последние дни ему так уютно, как, пожалуй, не бывало за всю его бурную, честолюбивую и суетную жизнь. Однако он знает, сколь хрупок этот комфорт, сколь переменчиво его настроение, подобно лихорадке, бросающей то в жар, то в озноб.
Сад надел шорты цвета хаки и старую зеленую тенниску. Он никогда не выходил в таком виде, но денек выдался жаркий. Да и смотреть на него некому. Все, кто еще остался в городе, устремились на пляжи. Повсюду тишина.
Конец лета. Город вымер, пересох, будто арык. Республиканцы собираются устроить здесь съезд. «Эпоха Джорджа У. Буша», – думает Сид. Много молитв. Много пропаганды в новостях. Республиканцы съезжаются. «Нашествие», – думает он.
Он снова смотрит в сторону реки. Взгляд Сида, как и взгляд любого, первым делом уперся в пустоту, в зияющее небо. Так язык первым делом нащупывает место, где вырвали зуб. На следующей неделе – три года с того дня, как рухнули башни-близнецы. Когда переменилось все.
Он снял очки для чтения, встал, перегнулся через перила и вытянул шею, чтобы взглянуть на статую Свободы в гавани. Он по-прежнему трепетно относится к ней, хотя смотрел на нее всю жизнь. Бели спуститься по лестнице, перейти улицу и встать на самом берегу – можно посмотреть Свободе в глаза. И Губернаторский остров как на ладони, а посредине – пролив Баттермилк.
История этой части Бруклина, старых верфей, образы прошлого предстали перед мысленным взором Сида старинными гравюрами. Он видел корабли и склады, матросов, повозки и лошадей, женщин в муслиновых шляпках, эти женщины некогда ходили через канал вброд, с деревянными бадьями парного молока, заткнув за пояс подолы длинных платьев, а канал был таким мелким, что молоко за это время как раз взбивалось до сливок.
Ему всегда хотелось узнать, каким был Бруклин в те времена, когда Уолт Уитмен работал редактором первоначального «Бруклин Игл». Когда Бруклин был самостоятельным городом, третьим по величине в Америке, и в нем жили противники рабства, аболиционисты поднимали кулаки, а Уитмен призывал сограждан, презрев страх, восстать против «безумия и тупости». «Электрическое тело»,[1] вспомнил Сид и с насмешливой гордостью подумал, что в Бруклине всегда жили чернокожие, такие же, как он. По-прежнему облокотившись на перила, Сид осушил третью кружку пива.
Поговаривали даже о воскрешении «Бруклин Игл», той великой газеты. И, конечно, молва прочила в редакторы Пита Хэмилла, тоже коренного бруклинца. А однажды Сид и в себе вдруг ощутил тягу к редакторству.
Сид вырос в Бруклине, прожил здесь свой век. Но не у верфей, конечно, – то была запретная территория. Во времена детства Сида на побережье было слишком опасно.
И теперь он радовался, что эта часть Бруклина возвращается к жизни. Восстает из руин, думал он. Отрадно, что сюда приходят люди, и каждый горит жаждой деятельности. По улицам Ред-Хука в эти дни рыскали градоустроители и агенты, и кое-кто из них обращался к Сиду: уж он-то знал свою родину. Они подлизывались к нему, вымаливали информацию. Сид – историк, философ и поэт Ред-Хука, как он однажды прочел о себе в журнальной статье.
Посмеиваясь про себя и прислонившись к перилам, Сид собрал книги: томик Пушкина, биографии Поля Робсона и Уолта Уитмена. Настоящие поэты. Вместе они – библия Сида. Он уложил книги в потертую зеленую сумку, вспоминая, каким был тощим пацаном, когда купил эту сумку, едва-едва поступив в Гарвард. Он запихнул туда же и папки, полные его собственных заметок.
Посмотрев вниз на улицу, Сид увидел
Он снова позвонил Арти Коэну, чтобы сказать, где он и что видит. Арти не отвечал.
Он уже звонил Коэну раз или два утром, когда впервые заметил бродягу около своего дома. Тот пялился в окна. Несмотря на жару, Сида мороз пробрал. Этот человек уже бывал здесь: неделю назад он подошел к Сиду с протянутой рукой, просил милостыню. Сид перешел на другую сторону, притворился, будто спешит, даже не оглянулся на попрошайку. Надо было помочь ему. Надо было дать ему бакс, думает Сид.
Арти ответил. Арти, можешь подъехать? Подруливай! Сид пытался говорить небрежно, хотя ему было очень страшно.
Не могу подъехать, произносит Арти. У меня завтра свадьба. В воскресенье. Прости, говорит он и напоминает, что Сид приглашен на торжество. В воскресенье вечером. Завтра. Сделай милость, выберись в город.
Но Сид не пойдет на свадьбу Арти: ведь там будут незнакомцы. Раньше, когда он был довольно знаменитым, работал в «Таймс», выступал по телевизору – запросто. Тогда он знал многих и каждый вечер ходил на вечеринки. Но не сейчас.
Они с Арти близкие друзья, и Сид старается не обижаться, что тот отказался приехать в Бруклин. Когда Арти работал по делам, интересующим Сида, городского журналиста, они частенько виделись. Были на связи. Помогали друг другу. Но сейчас Сид не выносит толпу.
Когда-то я любил вечеринки, думал Сид, ни одной не пропускал, всех знал и всегда готов был развлечься. Я был куда моложе. А сейчас мне шестьдесят пять, я на пенсии и больше не люблю сборища.
Кому еще можно позвонить? Другим копам он не доверяет так, как Арти Коэну.
Над рекою солнце готовится броситься в воду, принести себя в жертву свирепому нью-йоркскому закату. Сид выложил на стол деньги, силясь рассмеяться, призвал на помощь ироничную отстраненность – но взгляд его снова упал на тротуар, выискивая того бродягу.
Вечерело. Сид ненавидел сентябрь, эту печальную пору, за то, что день так явственно идет на убыль. Он едва замечал, что соседние столики на смотровой площадке занимают какие-то люди, изучают меню, заказывают еду и выпивку.
Сид подобрал трость, которой пользовался с тех пор, как, играя в теннис, повредил лодыжку, старую трость из американского лавра, подхватил сумку с книгами и похромал к лестнице, по-прежнему жалея о своей первой трости, ореховой, с набалдашником в виде головы Джимми Картера, – той, что получил в подарок за статью о президентстве этого деятеля. Сид был слишком тщеславен, чтобы пользоваться алюминиевой клюкой, выданной в клинике, – и знал это.
Подойдя к барной стойке, Сид заказал последнюю кружку пива. Впервые за многие годы купил пачку сигарет, забросил сумку на плечо и вышел на улицу.
Содрав целлофан, он понюхал табак, закурил – и почувствовал себя мальчишкой, который курит украдкой. Вкус – потрясающий.
Сид помедлил на крыльце ресторана, оглядел улицу. Но бродяга исчез. Горят фонари. Люди стекаются в рестораны. Погода отличная, благоуханный вечер – и Сид решил прогуляться пешком до дома. Он тяжело опирался на трость, но дым и ночной воздух бодрили. Он прошел мимо Приморского терминала – огромной пустынной стоянки для арестованных автомобилей.
«Глупо было так нервничать», – подумал он и вдруг осознал, что сказал это вслух, «Старый дурак».
Сид отбросил сигарету.
На Кофе-стрит он пересек скверик и вышел к новому пирсу. На полпути лодыжка заныла, и Сид тяжело опустился на скамейку. Дом – в нескольких минутах ходьбы, но Сид потерял счет времени, задремал.
Вдруг он резко пришел в себя, нервы превратились в натянутые струны. На него кто-то смотрел, совсем рядом. Сид встал, сна – ни в одном глазу, и поспешил к дому. Но вдруг понял, что перед ним – нечто, и он чует его запах.
Лучший способ одолеть страх – заглянуть ему в глаза, подумал Сид, стискивая массивную трость.
Он почувствовал запах этого человека раньше, чем увидел его, а затем услышал плаксивый голос. Воняло бездомным. Тот прямо пред Сидом, приближался к нему.
– Мелочь не завалялась? – негромко спросил бродяга. – Хоть доллар? Пятьдесят центов? Я голоден,
