ней домашний и сотовый телефон, вручила мне и добавила: – Если вдруг надумаешь.
– Благодарствую, – сказал я и собрался уходить.
– Эй!
Обернулся.
– Не парься, – сказала она.
Я пошел по берегу к тому месту, где были привязаны лодки. Не люблю лодки. Рыбачу с удовольствием, но на воде мне страшно. Поэтому я основательно нагружаюсь пивом и думаю только о рыбе. К тому же пловец из меня никудышный. Однажды едва не утонул около Кони-Айленда, когда одна девушка – печальная русская девушка, отчаявшаяся наладить свою жизнь, – бросилась в пучину и я не сумел ее спасти.
Беда в том, что меня тянет к воде. Манит городское побережье. Среди прочего, именно оно сразу очаровало меня в Нью-Йорке. Но лодки – увольте.
Все это время я наблюдал за парнями, которые возились в воде, пытаясь вытащить труп. Они все еще подумывали отрезать бедолаге руки, но не решались.
Мне вспомнилась девчушка, убитая в заливе Шипсхед-Бэй. Я вел это дело. Тогда поначалу решили, что это дело связано со старым преступлением, где тоже фигурировала девушка, изрезанная на куски. Маньяка так и не поймали. Мне не хотелось думать об этом. Никакой связи.
Я набрал номер Сида, – наверное, раз шестой за полчаса – стараясь не прислушиваться к звуку пилы. Пилы, терзающей плоть и кости. Просто легкое жужжание тихим утром, которое оглашают лишь гудки длинной баржи на залитой солнцем реке.
– Арти! Ты ведь Арти? – Клара Фуэнтес, детектив, теребила меня за рукав. – Вообще-то не положено ничего разглашать, но тебе явно не все равно… Водолаз сообщил, что утопленник – черный, лет шестидесяти или семидесяти, насколько можно разобрать. Я краем уха слышала, как один из тех, кто спускался под причал, сказал, что, по всей видимости, покойник пробыл под водой немало, несколько часов как минимум. И не понять, то ли просто захлебнулся, то ли был пьян, то ли под дурью.
– Господи.
– Да уж.
– Кто-нибудь бродил здесь утром? – спросил я. – Никого не заметила?
Она покачала головой:
– Я была здесь все время. Никого, кроме мужика с собакой и двоих местных. Их мы знаем. Не так уж много народу подходило, да и тех мы придерживали. К чему ты клонишь?
Я подумал о Сиде.
– Неважно. Что еще?
– Хреново ты выглядишь. Может, присядешь? Думаешь, это твой знакомый?
Руки у меня дрожали.
– Да, похоже на то, – сказал я, теперь уже уверенный, что это Сид. Он мертв. Он звал меня. Я не пришел.
– Все из-за этой вони, – сказала она. – Даже когда ее не чуешь – кажется, будто она есть.
Я кивнул и полез за сигаретами. Пачка была пуста.
Я сходил к закусочной на Ван-Брант-стрит, купил новую пачку, разорвал упаковку, выдернул сигарету и заказал кофе. Стоял там, пил, глядел на пакеты с чипсами и коробки печенья с этикетками на испанском. Старался успокоиться, сосредоточиться.
Над прилавком висели плакаты с особыми предложениями: «Швицарский санвич» и «Горячие куныши». Нью-йоркский английский – язык особый. Я рассмеялся, припомнив движимых ностальгией чревоугодников, что по выходным устраивают столпотворение у «Ионы Шиммеля», где подают настоящие украинские кныши. Я же кныши не перевариваю.
Как сообщил мне кто-то на днях, в Нью-Йорке сейчас больше эмигрантов, чем когда-либо, начиная с двадцатых. Четверо из десяти жителей родились не в этом городе. Как и я сам. Я глотнул еще немного кофе.
Стоя у прилавка, я, как всегда, задавался вопросом: зачем на чипсах делают ребрышки, и вполуха прислушивался к беседе приземистого остроносого толстяка-продавца в футболке с надписью «Нью- йоркские горожане» с клиенткой – блондинкой с тележкой Для продуктов.
К моему удивлению, говорили они по-русски. Русские, выплеснувшись с Брайтон-Бич, прокатились через Бруклин и вырвались на просторы Флэт-буш, подобно тому, как московиты расселялись по приволжским степям. Но я не думал, что они добрались и до Ред-Хука.
Разговор шел о том, как всех подкосили этим летом цены на бензин и даже поездка в Джерси уже кусается. И о том, что в Ред-Хук пришли градоустроители и наконец-то появится работа у них, простых тружеников, если только дизайнеры не пошлют их подальше.
Я допил кофе, бросил картонный стаканчик в урну и отправился обратно на берег, прикурив очередную сигарету. Я отчаянно надеялся, что мертвое тело извлекли из воды. Было почти девять.
3
К тому времени, когда я вернулся на берег, как раз набили два черных резиновых мешка для трупов, застегнули «молнии» и теперь укладывали мешки в подъехавшую «скорую». Труп исчез, сгинул в этих мешках. По частям, надо полагать. Я не знал точно. «По мешку для каждой. Больше почета», – обронил кто-то. Для каждой чего? Руки? Ноги?
Внезапно я вспомнил, как пакуют части тела в Израиле. Это можно видеть после каждого взрыва бомбы, вроде того, что убил моего отца, прямо в автобусе, на котором он регулярно ездил играть в шахматы. Они перепутали автобус. Бомба предназначалась другому автобусу, другого маршрута. – Когда я прибыл на место, на асфальте лежали конечности и религиозная бригада собирала их в особые мешки. Правоверные евреи устраивают похороны для частей тела: даже после ампутации, даже если отрезан кончик мизинца – полагается ритуал. Иначе, объясняли мне, у тебя будет бледный вид на небесах или куда там отправляются люди. Никуда они не отправляются. Просто умирают.
Сейчас, в Бруклине, мне казалось, что я чую запах от этих мешков. Было жарко. Я весь взмок.
– На его месте должен был быть я, – послышался голос. Я обернулся и увидел Сида Маккея. Он стоял на краю причала, опираясь одной рукой на трость, а в другой держал пакет. – Ты, кажется, удивлен, Арти. Наверное, думал, что это я.
– Да, уже начал подумывать. Господи, Сид, я до чертиков рад тебя видеть, но где ты пропадал? Я звонил, звонил, заходил к тебе. Где ты был-то, елки-палки?
Он приподнял пакет:
– Ходил на Брайтон-Бич за покупками. Обожаю черный хлеб. Я всегда встаю ни свет ни заря.
– А этого человека знаешь?
– Несомненно.
– Видел его?
– Да, перед тем, как его упаковали. Так ты, значит, расстроился, решив, что я погиб? Извини, не хотел ерничать. Просто меня всегда занимало, что почувствуют люди, когда я умру. Помнишь мою любимую сцену похорон в «Гекльберри Финне»? – Он взглянул на трость. – Вот лодыжку повредил, когда играл в теннис. Я уже чертовски стар, наверное. Так ты огорчился?
– Не то слово, – ответил я и с облегчением, и с досадой. Я не знал, то ли Сид валяет дурака, то ли повеселел, когда я пришел, – да что вообще тут происходит?
– Извини, пожалуйста, – произнес он. – С моим сотовым вечная беда. Не в ладах я с техникой. Прости меня, Арти. Вчера я был немного не в себе, не знаю даже. И ломал голову, кому бы позвонить, кому довериться. Не найдется ли у тебя сигареты? Кстати, ты заметил, что все вокруг снова начали курить?
Сид говорил на безупречном старомодном английском. Высокий, худощавый, красивый. Серебристые волосы коротко подстрижены. Ему, по моим прикидкам, было лет шестьдесят пять.
Я протянул ему пачку. Он вручил мне пакет, взял сигарету и прикурил от своей старой «Зиппо».
– Из Вьетнама, – сказал он, помахивая зажигалкой, и посмотрел на небо: – Припекает. Лето было прохладное, сейчас потеплее. Ты заметил, как странно, местами, шли кратковременные дожди? В Манхэттене сухо, а в Джерси – как из ведра. Алокалиптично. Озадачивает. Дело не в жаре, дело во влажности, как часто говаривал мой отец. Он очень метко выражался, но большей частью штампами. Его
