Подобное уже случалось. Как-то в июне, ранним утром я шел по Таймс-сквер, на улице почти ни души. И у самого отеля «Мариотт-Маркиз» я заметил парнишку лет, наверное, тринадцати. День был жаркий, а пацан почему-то в зимней куртке, в серебристом пуховике. На долю секунды я решил, что он чокнутый. Чуть не прошел мимо, как вдруг увидел провод, свисающий у него из штанины – будто косичка на пейсах у хасидов с 47-й улицы.
Навстречу шел полицейский, нам с ним удалось задержать мальчишку. Мы вызвали саперов. Парень был заряжен от души, в его куртку запихали столько взрывчатки, что всю Таймс-сквер мог разнести.
Обошлось – и слава богу. Об этом не рассказывали. О живых бомбах, едва не пробравшихся на самолет, на стадион во время матча «Янки», на 6-й поезд на станции «59-я улица», под Блуминтдейлом. Об этом не рассказывали. Я все знал, потому что мне регулярно звонили ребята из департамента, которым позарез нужна была информация. Они полагали, будто я, пожив в Израиле, смыслю в таких делах. Но я покинул Израиль четверть века назад. Каждый год я летал туда на неделю, проведать маму, и все. А они звонили мне, словно я – эксперт по шахидам и способам сокрытия детонаторов под одеждой. Вот до какого отчаяния они доходили: спрашивали советов у меня.
Остаток вторника, всю ночь и всю среду, вплоть до четверга я работал на этом съезде. Постоянно названивал Сонни и в бруклинскую больницу, пытался узнать что-нибудь про Сида, который по- прежнему пребывал в коме. Ничего нового. Я пытался отпроситься, но людей в полиции не хватало, каждый вкалывал за двоих, за троих. Мне удалось лишь поспать часа два, и снова за работу. Я был выжат.
Улизнуть не получалось, и это бесило меня, потому что работу приходилось выполнять дурацкую: проверять значки делегатов, следить, чтобы вновь прибывшие не разбредались из своих загонов. На одном из пропускных пунктов я провел несколько часов, наблюдая прибывающие и отъезжающие лимузины, и мне показалось, будто я видел Дика Чейни, его мучнистое злое лицо, бледное холодное лицо гэбиста, но он, наверное, перемещается на вертолете. В жарком небе стрекотали вертолеты. Центр Нью-Йорка походил на зону боевых действий.
Самым же поразительным было то, что меня отрядили к делегации политиков из Москвы, куда входила и та толстуха, которая заподозрила бомбу в детском рюкзачке. То были особо почетные гости республиканцев. Буш всегда называл Путина по имени, как друга: Владимир.
Я проводил свою четверку – троих мужчин и толстую даму, все в желтых ковбойских шляпах с ленточками «Буш» и «Чейни», – в «Виргилий» на 44-й улице. Они уплетали ребрышки и жареных цыплят и рассказывали, как здорово, что теперь у нас такие сильные лидеры, Путин и Буш. Они приглашали меня в ресторан «Распутин» рядом с Брайтон-Бич для продолжения банкета. Я смотрел, как они жадно хлебают пиво, лица перемазаны кетчупом. Слушал их корявый английский. Мелкие сошки, думал я, никогда им не подняться до вершин в стране, которой правит трезвенник Путин.
Утром в четверг стали просачиваться известия про захват школы в России, слухи о детях-заложниках, об убитых, о том, как родителей заставляли выбрать, которого ребенка забрать с собой из школы; слухи о бойне. В тот день я встретил своих русских на углу, они жались друг к другу, подавленные.
Я мельком видел съезд, транслировавшийся из главного зала на уличные мониторы, и думал: насколько же похожи речи этих политиканов на ту телепропаганду, которой меня пичкали с детства. Тот же стиль, тот же пафос: нужна сильная рука; всякий, кто против, – враг народа. «Враг народа». Я услышал это выражение из уст какого-то придурка, и меня едва не стошнило. Излюбленный ярлык товарища Сталина.
В принципе я аполитичен. Порой ходил на выборы, порой нет. В зависимости от того, кто играет. Клинтон мне нравился, этого не отнять, но, в чем я никому не признавался, нравился он мне главным образом тем, что у нас были общие интересы: переспать с каждой хорошенькой барышней в поле зрения.
А вот чего я действительно хотел – это стать нью-йоркским копом и, может, чтобы «Янки» снова поднялись, как в девяностые, а «Ред Сокс» крупно провалились.
Пожив в Москве, а потом и в Израиле, я насытился политикой по горло. И, переехав в Нью-Йорк, надеялся, что смогу провести остаток дней без нее. В четверг я ушел с работы пораньше, благодаря другу, который помог отпроситься. Не терпелось вырваться из города, я взял такси до дому, позвонил Максин и сказал, что выезжаю часа через два. Она сказала, что они отдыхают вовсю, плавают, собирают устриц, готовят лапшу, но скучают по мне. Я рассказал ей про русских, объедавшихся ребрышками в «Виргилии», это ее позабавило. Но не упомянул про встречу с Лили.
– Увидимся совсем скоро, – сказал я.
– Ты ведь приедешь, не обманешь? Девчонки очень расстроятся, если ты не приедешь.
– Конечно, уже почти выехал, – заверил я, недоумевая, что это она вдруг забеспокоилась.
– Там много охраны?
– Да, как на войне, – ответил я. – Но только в центре, вокруг «Гарденс».
– Манифестанты?
– Ну да. Думаю, их постараются захапать, сколько смогут.
– Что ж, наверное, им надо было радоваться уже тому, что живут в Америке, правда? – усмехнулась Максин. – Ты где?
– Домой еду, – мы как раз гнали к пересечению Седьмой авеню со Спринг-стрит.
Манхэттен будто вымер, будто в нем взорвалась нейтронная бомба: дома стоят, но людей почти не видно, даже в такой дивный вечер. Такси свернуло на Спринг-стрит. Рестораны пусты. Терраса «аква-гриля», где обычно в погожие дни не протолкнуться, почти безлюдна. «Тэйсти-Ди-Лайт» закрылся раньше времени.
Я не мог припомнить такой тишины за последние годы.
Миллионы людей покинули город. Кто-то страшился новых терактов. Другие же боялись мер безопасности, или манифестантов, или пробок, но всю неделю у меня было чувство, будто на город опустился саван из страха, тишины и тревоги. А я всегда любил Нью-Йорк именно за шум.
Я любил уличный гомон, свободу, с которой люди кричат, ругаются, поют, даже несносные автомобильные гудки – и те полюбил. В детстве, в Москве, на улицах было очень тихо, и машины практически не ездили; ни смеха, ни музыки – все боялись. Мой дядя, обитавший в Праге, рассказывал, что в Пражской весне его больше всего восхищала какофония. Но въехали советские танки, и Прага погрузилась в безмолвие.
Прибыв домой, я извлек из багажника папки Сида, вынул почту из ящика, поднялся, вывалил все на рабочий стол, сорвал с себя одежду, подошел к холодильнику и взял банку холодного пива. За пивом я просмотрел бумаги Сида, но не нашел ничего, кроме газетных вырезок и заметок о том русском корабле. На большее у меня не было времени. Я не собирался тратить свой отпуск с Максин на изучение папок. Я сложил их в ящик стола, запер его, натянул футболку и джинсы, подхватил сумку, заранее собранную для пляжа, и отправился к морю. К Максин, Милли и Марии. Заскочу лишь в одно место, подумал я, и в путь. Я обещал. Буду там к полуночи. Целую, сказала Максин. Увидимся.
Я ехал через Чайнатаун. Напротив кабачка, куда мы когда-то ходили с Лили, я притормозил. Скорчившись на переднем сиденье, выглядывая украдкой, я чувствовал себя воришкой.
Я увидел ее в окне бара. Она сидела у стойки, спиной ко мне, придерживая бокал с вином. Я смотрел на нее несколько минут. До умопомрачения хотелось зайти и поговорить с ней, но героическим усилием я собрался и решительно надавил на газ.
Я вышел из лифта в бруклинской больнице. Линолеум скрипел под резиновыми подошвами, как обычно в таких заведениях. Кто-то ковылял на костылях; два медбрата сажали бального в каталку; доносился резкий кисло-металлический запах больничной пищи; где-то кричал пациент. Я нашел нужную палату в конце коридора. Дверь оказалась приоткрыта.
Посреди этой частной палаты стояла кровать на ней лежал Сид, или плотская оболочка того, что было Сидом, ибо все остальное сгинуло. Лицо было пустым, застывшим. Мне стало нехорошо. Захотелось заорать на него, так, чтобы он вскочил.
– Он не выкарабкается, – шепнул мне мед брат по имени Луис.
– Почему его не отключат? – спросил я.
– Отключили, – ответил он. – И ничего. Родные дали разрешение. А он не умирает. Будто висит на ниточке. – Он указал на людей у кровати: – Они здесь со вчерашнего дня.
У койки расположились четверо. Пожилая женщина в льняном костюме и соломенной шляпке сидела в
