Надо ехать, подумал я. Добираться до Джерси – часа три или четыре, в зависимости от дороги. Я повторял себе каждую минуту: надо ехать. И поглядывал на часы. Но вместо этого направился к реке и остановился у дома Сида. Снаружи стоял коп в форме. Квартира наверняка опечатана. Пришлось бы порядком извернуться, чтобы проникнуть туда, да и едва ли теперь что-то можно сделать для Сида.
Сейчас мне нужен был Толя Свердлов, который скажет, что я рехнулся, что он никак не причастен к нападению на Сида, что ему не до такой степени нужна информация.
Я открыл дверцу, вылез из машины и прошел на пирс. Вечер был ясный, солнце тонуло в серебряном потоке воды. Я присел на скамейку.
– Лили…
Внезапно показалось, что она сидит рядом; лег кий влажный ветерок с реки треплет ее рыжие волосы, она курит, мы болтаем о том о сем, о жизни нас. Мы разговаривали с нею постоянно, в разлуке звонили друг другу по четыре, пять, шесть раз на дню. Никак не могли наговориться вдосталь. Не могли насытиться друг другом, или же только я? В тот вечер на пирсе мною овладело явственное ощущение ее присутствия. Я очнулся. Я дремал где-то полчаса.
Я так вымотался, что начались галлюцинации. Я был голоден. В последний раз я ел вчера вечером, с русскими в «Виргилии». Я сел в машину и поехал где-нибудь перекусить и выпить кофе.
По-прежнему не мог дозвониться до Толи; радио в машине сообщало об урагане, уже втором большом тайфуне за последний месяц, обрушившемся на южное побережье; аэропорты во Флориде закрывались. Может, Толя застрял, в пробке?
Перед входом в супермаркет на Ван-Брант-стрит в такт своему плееру пританцовывала невысокая женщина. Я узнал ее. Та самая, что напала на Толю у бара в Ред-Хуке, накинулась на него, словно кошка, и порывалась выцарапать глаза.
Сейчас она казалась симпатичнее – на сей раз трезвая и не под кайфом. На ней были розовые обрезанные спортивные штаны и бирюзовая футболка с портретом Джимми Хендрикса. Она выглядела лет на двадцать пять, от силы тридцать. Крепкая, сексуальная, как гимнастка. Черные волосы забраны в хвост. Она зашла в магазин. Я остановил машину и подождал немного.
Редкие прохожие направлялись в паб или в уличное кафе. Две чернокожие дамы ждали на остановке автобус – подземки на этом отрезанном от города полуострове не было.
От томительного ожидания клонило в сон. Опасаясь, что женщина ускользнет, я наконец вылез из машины, вошел в магазин и спрятался за полками с пивом и содовой. Женщина очень внимательно изучала этикетки на печенье.
В конце концов она взяла гроздь бананов, пакет картошки, попросила у кассира пачку сигарет, поболтала с ним по-испански, остановилась, чтобы прикурить, и отправилась на улицу.
Я прошел за ней полквартала, пока магазинчик не скрылся из виду, и тогда окликнул по-русски. Она обернулась, остановилась, посмотрела на меня, узнала. Я видел, что узнала. Бросила сигарету и раздавила ее ногой.
Вблизи она оказалась милой девушкой. Я достал сигареты, предложил ей, но она покачала головой, и я закурил сам. Я говорил с ней по-русски, на языке моего отца, правильно, вежливо, уважительно. Мне всегда представлялось, что именно так он допрашивал подозреваемых, по крайней мере на начальной стадии. Я спросил, как ее зовут.
– Рита.
– Просто Рита?
– А что, мало?
– Мы можем поговорить?
– Да, – ответила она, и ее доброжелательность, ее сговорчивость удивили меня – учитывая, что она узнала во мне спутника Толи.
– Пойдемте ко мне домой, – предложила она. Я указал на машину, мы сели, и она объяснила дорогу: муниципальные дома через два квартала.
Эти жилища, окруженные чахлыми газонами, возводились на границе Ред-Хука, подальше от доков, поближе к шоссе. Некоторым из них было лет во тридцать-сорок.
Рита посмотрела на розовые пластиковые часы.
– Мне надо готовить, – сказала она по-английски, и мне оставалось лишь гадать, к чему это, но тут она указала на парковочную площадку, мы остановились там, я последовал за нею в темный подъезд и далее на верхний этаж.
Я будто снова очутился в Москве. В длинном коридоре воняет сыростью, унылые зеленые стены, кухонные запахи из квартир, отзвуки перебранок ~ давненько я не заходил в подобный дом. И век бы не заходить.
Где-то лаяли собаки. Они надрывались так, словно были на цепи, – рычали, скулили, взвизгивали.
– По-моему, здесь до сих пор устраивают собачьи бои. Петушиные и собачьи. На деньги, – сказала Рита, отпирая дверь.
Свою маленькую квартирку она делила с подругой-мексиканкой. В гостиной были диванчик, кресло и стол, накрытый желто-зеленой скатертью в цветочек. У стены, на полке со свечой в красной стеклянной лампадке, располагался алтарь какого-то католического святого. Рядом стояла русская православная иконка и фотография Сталина в рамке под стеклом, вырезанная из старой газеты. За открытой дверью виднелась маленькая спальня. Вторая дверь вела на кухню, куда я и последовал за Ритой.
– Тамалес, – сказала она, поставив пакет с едой на столик, одна ножка которого была короче, и под нее подложили несколько щепок. – Мы готовим их для футболистов. По выходным и в праздники тут все играют в футбол в парке. И еще я делаю пельмени. – Рита улыбнулась, надела резиновые перчатки и сняла крышку с огромной кастрюли, полной стеклянных банок. Проверила воду в кастрюле и включила плиту, чтобы прокипятить банки.
– Банки для борща. Я готовлю очень вкусный борщ. Когда-нибудь я стану королевой борща.
– Что?
Она с щелчком стащила перчатки, бросила их на стойку у плиты, выглянула в окно.
– Здесь на старых складах по всему Ред-Хуку занимаются мелким бизнесом. Кто стекло дует, кто пироги печет или клеит воздушных змеев – у одной старушки очень красиво получается. Вот и я завела свой бизнес – пельмени, борщ. Моя подружка Сесилия сказала: давай ты будешь помогать мне с тамалес, а я тебе – с борщом, начнем торговать в экзотических ресторанах и магазинах. Большими людьми станем. Экзотика, – она хихикнула. – Мы уже внесли платеж за склад на фабрике «Снэппл».
– Теперь в округе немало русских, – заметил я.
– Русские повсюду, – подтвердила она. – Я-то родилась на Брайтон-Бич, уехала в Россию до двадцати лет, потом вернулась. Нашла работу, потеряла, переехала во Флэтбуш и там потеряла, и некуда было податься. В общем, как все русские, мыкалась, мучилась, пока не встретила Сесилию. Она предложила снимать квартиру вместе. Она тоже одинокая. Так что я делаю тамалес, – исповедалась Рита по-русски и поглядела на алтарь. – А вы откуда?
– С Манхэттена, – сказал я.
– В смысле, в России.
– Из Москвы.
– Хорошо говорите, – похвалила она. – Я-то на обоих языках плохо изъясняюсь, потеряла и английский, я русский, пока моталась. Хотите чего-нибудь? Чаю? Суп?
Я сказал, что не откажусь от ее борща – я был голоден, – она разогрела, налила в тарелку и отнесла ее в гостиную, где мы и сели за стол. Заморив червячка, я поинтересовался иконой на стене.
– Ваша? – спросил я.
– Моя подруга делает алтарь для своих святых, а я ставлю икону. Американцы любят молиться, вот и я молюсь.
– На Сталина?
– Это отцовский снимок, – сказала она. – Я сохранила. Думаете, Сталин был такой плохой? Многие русские в Бруклине любят Сталина. – Она заглянула в мою тарелку. – Вкусно?
– Отлично.
– Вы удивились, что я пригласила вас? Думаете, просто так? И я не помню, что вы дружок этого жирного
