мчащийся на скорости локомотив не отшвырнет с дороги его расплющенное тело. Хотелось ли ей этого? Нет, сильнее ей хотелось, чтобы там, на рельсах, оказались они оба – и Максим, и Чомба, оба ее ухажера (например, схватившись в драке, катаясь по маслянистым шпалам между двумя блестящими стальными брусьями). Чтобы их обоих не стало.
На другой день в школе она убедилась, что Максим жив, хотя лицо его, в лиловых кровоподтеках, сделалось неузнаваемым. Он избегал даже взглянуть на нее. А на улице бесстыжий Чомба кричал ей как ни в чем не бывало:
– Ну что, краля, как мы с тобой вчера твоего дружка оттрахали?!
7
В девятый класс Танечку не перевели. Она подала документы в городское техническое училище, куда брали фактически без экзаменов, а главное – предоставляли общежитие там же, в городе. Оставалось только собрать вещи и – прощай родной дом, школа, станция, ручей, насыпь, Чомба, все дурное и все хорошее, что у нее здесь было.
Дня за четыре до отъезда ее вдруг неудержимо потянуло пройтись напоследок по знакомым с детства местам, тропкам, по берегу ручья, с гулким клекотом втекающего в трубу под железнодорожной насыпью, по самой насыпи, по которой проходила она бессчетное число раз. В памятном для нее месте она остановилась и, спустившись по откосу вниз, стала пробираться через пышный, по-летнему густой кустарник, высматривая издали большую разлапистую ель. Она не бывала тут больше полутора лет.
… Он сидел под той самой елью на каком-то трухлявом древесном обломке. То, что это был он, Танечка угадала с первых же мгновений. Сколько раз рисовала она в воображении подобную ситуацию: будто вот так же она придет сюда однажды и вот так же будет сидеть тут он. Оказывается, все эти двадцать месяцев она ждала и боялась этой встречи. Судьба как будто дала ей отсрочку, но отсрочка кончилась, и вот они встретились снова, чтобы довершить то, что не довершили тогда. Но теперь уже Танечка не хотела ничего довершать. Сама того не замечая, она пятилась назад, к кустам.
– Стой! Куда же ты? – подал он голос. – Ведь ты Танюша?… Ты ищешь меня.
Танечка остановилась, как если бы на шею ей накинули узду.
– Иди сюда, – приказал он, не вставая.
И Танечка замедленно, словно ее тянули этой невидимой уздой, двинулась к сидевшему, пока не подошла вплотную.
Он был все тот же – те же залысины, тот же высокий лоб и выразительные губы. Только глаза не показались на этот раз темными впадинами, а смотрели на Танечку живо, как будто даже с нежностью – зеленовато-серые, глубокие. Он обнял ее ноги.
– Я знал, что когда-нибудь ты явишься сюда. Почему ты не пришла тогда? Три дня подряд я ждал тебя здесь…И все же ты пришла. Через два года. Потому что это судьба. Я – твоя судьба. А ты моя. А от судьбы, как известно, не уйдешь. Ты не забыла меня, я вижу, – задрав подбородок, он заглянул ей в лицо. – О, ты здорово подросла! Совсем барышня. А пахнешь все так же. – Он приподнял ее платье и уткнулся лицом в ее трусики. – Я узнаю этот запах.
Он замер, тихонько поглаживая Танечкины ягодицы. И неожиданно повалился на спину, увлекая ее за собой. Танечке показалось, что она падает бесконечно долго, проваливается куда-то, теряя себя, теряя последние остатки стыда, последнюю надежду исправиться.
На этот раз он лежал спиной на мху, а Танечка сверху. Теперь она раздевала его, целуя его смуглое ворсистое тело. Сейчас он был в ее власти. И, целуя его в шею, она сейчас могла бы легко перекусить его сонную артерию. Однако вместо этого она садилась ему на грудь и терлась об нее, часто и шумно дыша, ощущая, как дивное ликование разливается от этого трения по всем ее клеточкам. Терлась о его колено, о подбородок, давая ему лизнуть себя, погрузиться в нее языком. Моментами ей хотелось придавить его рот и нос и давить до тех пор, пока он не перестанет дышать. Но тогда он не сможет ласкать ее, терзать, сладко мучить…
…Через полчаса она сидела у него на коленях, а он, гладя ее голые ноги, расспрашивал, как она жила все это время, с кем трахалась.
– С собачкой, – вымолвила она и с вызовом посмотрела ему в глаза.
– Ты правду говоришь? Это забавно. Да, это очень забавно, – повторил он раздумчиво и прибавил: – Я бы хотел это видеть.
– Его давно уже нет, моего бедного Трифона.
– Он умер от блаженства? Я его хорошо понимаю.
– Нет, родители куда-то сплавили. Скорей всего, усыпили.
– Ну, ничего. Это не проблема. У меня есть отличный пес, ризеншнауцер. Умница. Он тебе понравится. Покажешь мне, как ты это делала.
– Нет, я больше не стану этого делать.
– Ты что, поклялась? Поклялась в верности своему покойному
– Себе поклялась.
– Ну, для меня-то можешь слегка нарушить свою клятву.
– Нет, я не буду. Все, хватит об этом! – она вскочила на ноги, подняла с земли мятые трусики. – И вообще!.. Зачем ты пришел сюда?!
– Ну ладно-ладно, не кипятись. Я вижу, ты девочка с характером. Когда это ты успела стать такой норовистой? Успокойся, все хорошо. Завтра я буду ждать тебя. Здесь же. В это же самое время. Будь умницей, не глупи.
8
Он пришел с собакой – рослой, жилистой, черной, с глупыми удивленными глазами.
– Я же тебе сказала: я не хочу! – со слезами в голосе выкрикнула Танечка и решительно зашагала прочь.
– Стой, куда же ты? Бросаешь меня? Почему ты не хочешь для меня это сделать? Ведь ты делала это со своим мерзким Трифоном!
Он поймал ее за руку. Танечка дернулась, но он крепко держал ее за запястье.
– Куда ты от меня денешься? – глядя ей в лицо, усмехнулся он и внезапно бросил ее грубо на землю. Придавив коленом, содрал с нее трусики, силой раздвинул ноги.
– Рэкс, иди сюда. Иди сюда, малыш. Ну-ка, малыш, как тебе это понравится? О, да! Мне это тоже нравится, дружище. Но сейчас твоя очередь. Ну, давай молоти языком, не стесняйся. Сегодня твой праздник.
– Нет! – Танечка плотно сжала колени и, упершись в землю локтями, приподняла плечи. И тотчас же получила затрещину.
– Ты этого хочешь? – прошипел мужчина, глядя на нее темными дырками глазниц. И снова ударил. И еще. – Этого? Скажи: ты этого хотела?
– Да, – едва слышно произнесла Танечка и безвольно откинулась на спину.
Она глядела, как тогда в первый раз, на густые огромные лапы ели, на вершины соседних деревьев, бесчувственно-строгих в своем величии. В сравнении с ними она казалась себе беспомощной, никчемной, навсегда испорченной, всеми презираемой девчонкой.
Рэкс действовал вяло, нерешительно, словно пробовал чужой кусок, то и дело оглядывался на своего господина, как бы спрашивая: «Ты уверен? То ли я делаю? Что мне за это грозит?»
– Ладно, хватит, – оттянул его за ошейник хозяин. – Оставь и мне кое-что. – И, распустив на брюках ремешок, дернув «молнию», он навалился всей тяжестью на Танечку. – А вот и я. Так тебе больше нравится? Мне ведь ты рада? Скажи, рада?
Танечка отвернула лицо.
– Теперь тебе хорошо? – продолжал твердить он. – Я же вижу, что хорошо. Ты вся дрожишь от кайфа. Но ведь и мой добрый пес тебя маленько позабавил. Признайся.
– У него шершавый язык.
– Ха-ха, шершавый язык! А мой лучше? Мой язык тебе больше нравится?
– Да, больше.
– Ты умница. Ты все делаешь, как надо. Ты моя находка. А теперь сделай, как тогда. Поцелуй меня сюда. – Он привстал над ней, притянул руками ее голову.
