Летом Танечку увезли на дачу к тете Даше, поскольку в доме затеяли ремонт.
Жизнь на даче была скучной. Танечка часами просиживала на веранде с книгой, открытой всегда на одной и той же странице, или помогала тете по хозяйству – пропалывала и поливала из лейки грядки, но как-то все вяло, без интереса, скорее механически.
– Что-то ты спишь на ходу, девица-красавица, – недоумевала тетя Даша. – Или о принце размечталась? Что ж, самый возраст мечтать.
Вряд ли Танечка мечтала о принце, но по ночам она нередко сидела без сна у открытого окошка, прислушиваясь к напряженной ночной тишине. Иногда ей чудилось, что до ее слуха долетают со стороны соседней дачи певучие женские стоны. Ее охватывало беспокойство, тянуло выбраться из окна, перелезть через забор и проникнуть в чужой дом – туда, где творится это таинственное действо, тянуло присоединить к этому страстному пению и свой окрепший голосок. Даже в прохладные ночи она не затворяла рам, воображая, будто тот мужчина в пахнущем путом свитере отыщет ее здесь, влезет в окно, сбросит с нее одеяло, так что она останется лежать, ничем не защищенная, голая посреди голой кровати. И пусть он вытворяет с ней все, что угодно, – она будет безропотной и немой тряпочной куклой в его руках.
Порой, измученная видениями, внутренним, не находящим выхода напряжением, она проклинала своего безымянного растлителя, клялась, что если только встретит его – непременно убьет. Как? Очень просто. С притворной нежностью целуя его в шею, возьмет да и перекусит ему сонную артерию. Да, именно так она и поступит с ним. Ведь он сделал ее жизнь безумной, позорной, он причина ее неистовства, всех тех низостей, до которых она дошла, и тех гадостей, что переполняют теперь ее голову. Из-за него она мается и не находит покоя.
Вскоре, правда, она научилась справляться со своей лихорадкой и мучительной бессонницей. Когда становилось совсем невмоготу, она тихонько выходила из комнаты, пробиралась на сумрачную, слабо освещенную луной веранду, в дальнем углу которой находилась деревянная лестница с перилами, ведущая на чердак. Оседлав гладкий наклонный брус перил и подтягиваясь одними руками, Танечка ползла по нему вверх. И это гладкое скольжение, это напряжение в руках и во всем теле, соблазнительные образы, стоящие перед глазами, доводили ее, наконец, до сладкой дрожи, до конвульсивных сотрясений, до облегчительного восторга, и ей приходилось прикусывать губу, чтобы не дать вырваться из груди тягучему блаженному стону. Затем она медленно, обессиленно, тормозя подбородком о полированную деревянную поверхность, съезжала к нижнему концу поручня и, словно очнувшись, бежала на цыпочках в свою комнату, ныряла под одеяло и еще какое-то время лежала, вздрагивая и поглаживая себя руками. И повздыхав удовлетворенно и расслабленно, засыпала, временно успокоенная.
…А потом опять настала осень. И опять пришлось ходить в школу.
6
В классе Танечка слыла тихоней. Когда девчонки, сбившись на переменке в кучку, обсуждали мальчишек, и последнюю вечеринку, и то, с кем какая танцевала или даже какая кому отдалась (были уже и такие), Танечка держалась на отшибе.
– Наверное, даже целоваться не умеет, – посмеивались над ней многоопытные одноклассницы.
Из парней обращали на нее внимание только двое. Один – местный хулиган по прозвищу Чомба. Всякий раз, когда Танечка проходила мимо, он не упускал случая как-нибудь зацепить, кольнуть ее злым насмешливым словцом.
– Эй, краля! – окликал он ее, сидя с дружками на спинке дворовой скамьи, ногами на сиденье. – Хлебни за мое здоровье, – вытягивал он руку с бутылкой вина. – Ишь, даже головы не повернет. Гордая! А может, ты чего другого хочешь? Пойдем тогда со мной. Не пожалеешь, обещаю.
Он был противен Танечке своей вечно измятой физиономией, мокрыми губами и глазками навыкате, своей шаркающей обезьяньей походочкой. Но его пошлые оскорбительные слова почему-то волновали ее, отзываясь в ногах внезапной морочной слабостью. Словно какая-то муть поднималась из темной глубины души, как бывает, когда увидишь лужу грязи и вдруг захочется в нее упасть. И от этого она тем более старалась пройти быстрее и не глядеть в сторону своего оскорбителя. Видно, своим поганым нутром он учуял и в ней порчу, тщательно скрываемую червоточину.
Другой – Максим – мальчишка из параллельного класса, замкнутый и нелюдимый, под стать ей самой, взялся провожать ее вечерами домой.
Они молчком брели по путям, и за всю дорогу редко обменивались двумя-тремя словами. Танечке было все равно: пусть провожает, если ему так хочется.
А ведь было время, когда она мечтала встречаться с хорошим парнем, который вот так же провожал бы ее, мечтала о цветах, о встречах и расставаниях, о любовных признаниях и счастливых слезах. И вот теперь рядом с ней шагал такой (или почти такой) хороший парень, с которым ее мечты могли бы осуществиться. Но нет, теперь она сама была другой. По сравнению с ним, таким положительным, скромным, чистым, она казалась себе замаранной, презренной, испорченной навсегда. Лишь по недоразумению он идет сейчас рядом с ней. Лишь потому, что ничего не знает…
В теплый и светлый весенний вечер они вот так же шли вдвоем и молчали, когда примерно посредине железнодорожного отрезка пути их встретил мокрогубый Чомба.
– А-а, вот кого ты предпочла мне, – проговорил он, преграждая им путь.
– Пойдем, – потянула Танечка своего провожатого за рукав.
– Он-то пусть себе идет, – великодушно согласился Чомба, – а вот ты останешься со мной. – И он крепко взял Танечку за руку.
– Пусти ее, – подступил ближе Максим.
– А, так ты не хочешь уходить? Тогда оставайся тут, – и с этими словами Чомба сильно ударил соперника в солнечное сплетение. Тот согнулся и стоял так, словно в глубоком поклоне, раскачиваясь из стороны в сторону.
– Как тебе твой хахаль? – красуясь перед Танечкой и перед самим собой, ухмыльнулся Чомба. С этими словами он положил ладонь с растопыренными пальцами на голову противника. Легкий толчок – и тот покатился, словно неживой, к подножию насыпи.
Подобно глотку коварного зелья, подействовало на Танечку это проявление мужской силы, эта наглая самоуверенность и жестокость. Чомба же, кривя в ухмылочке слюнявые губы, протянул руку и провел ею по Танечкиным ногам снизу вверх, прямо под платье. Танечка не сопротивлялась. Тогда он взял ее за локоть и повел, покорную, вниз по насыпи.
В лесу пахло сыростью, хвоей, хмельными весенними запахами. Чомба не обнимал, не целовал ее в губы (что было даже хорошо). Он лишь заставил ее согнуться – почти так же, как согнулся несколькими минутами назад Максим – и держаться руками за гладкий ствол молодой березки. А сам задрал на ней юбку и приспустил ее плотные черные трусики.
– Это что?! – скривился вдруг он. – Месячные? Ладно, плевать. – И он отшвырнул в сторону Танечкину прокладку.
Береза источала тонкий сладковатый запах весны, пробудившихся соков. Танечка прижалась щекой к нежной девственной кожице дерева и, покачиваясь, терлась о нее щекой. При этом ее не покидало чувство, будто и береза участвует в их разврате, что и ее совратили, лишили воли и теперь вытворяют с ней все, что хотят. А вся эта ее белизна, чистота – лишь видимость.
Сзади послышался хруст, какой-то глухой звук – и Чомбы не стало. Танечкин оголенный зад обдало пустотой и прохладой. Повернувшись, она увидела Максима. Он стоял, широко расставив ноги, и глаза его смотрели на нее с отчаянием и неизмеримой болью. Чуть в стороне поднимался с земли, натягивал штаны Чомба. Танечка еще раз глянула на Максима и, повернувшись, демонстративно выставила ягодицы:
– Можешь теперь ты продолжать, – промолвила она хладнокровно. – Или я слишком грязная для тебя, чистенького?! – с внезапной ненавистью выкрикнула она.
Чомба тем временем управился со штанами и, приблизившись, снова без особых усилий сбил неприятеля с ног и еще несколько раз ударил носком ботинка в лицо. Опять наклонил Танечку, и пока Максим, окровавленный, беспомощно и жалко возился у них в ногах, они продолжали насиловать молоденькую белокожую березку.
…Оставшуюся часть пути, уже в сумерках, Танечка брела одна. Максим, выбравшись на насыпь, сел на рельс, да так и остался сидеть. И когда Танечка, дойдя до поворота у ручья, услышала сзади гудок тепловоза, ей подумалось, что Максим, возможно, так и останется сидеть на одном месте, пока
