Танечке показалось, что вот-вот наступит то самое сильное, самое пронзительное блаженство, какое случалось у нее, когда при виде могучих колес поезда она сильно, до хруста, сжимала ноги. Но в это зыбкое мгновение мужчина, уловив, вероятно, ее трепет, ее невольное движение навстречу его губам, оторвался от нее и, повозившись, лег на нее сверху, глубже вдавив в мох. Он облизал ее губы, глаза и зашептал в ее ухо:
– Хочешь, я сделаю тебя женщиной? Зрелой женщиной? Я сделаю это аккуратно, совсем не больно. Тебе будет еще приятнее. Хочешь? Я не маньяк-убийца и не желаю тебе зла. Я сделаю тебе сладко. Ты хочешь?
Танечка молчала, с трудом дыша под тяжестью его тела.
– Можешь не отвечать. Можешь ничего не говорить, но если тебе этого хочется, мигни мне ресницами.
Танечка не успела ничего решить, как ее ресницы сами собой дрогнули и опустились. И больше она не открывала глаз, словно погруженная под воду. Теперь уже не мягкий язык, а нечто более твердое проникло в нее, но проникло осторожно, медленно, то чуть подаваясь вперед, то отступая. Боли не было. Было лишь слегка неприятно, как если бы ей под наркозом тянули зуб. А затем она ощутила это уже глубоко внутри себя, так глубоко, что ей почудилось, будто живот у нее приподнимается, подпираемый изнутри.
Стоя перед ней на коленях, поддерживая руками под бедра, мужчина двигал теперь ею столь энергично, что спина и голова Танечки елозили по мху, а шея подворачивалась. Но Танечка ничего этого уже не замечала. Она вся обратилась внутрь себя, где происходило что-то невообразимое и новое для нее, где двигалось инородное тело, распирающее, протыкающее и вместе с тем так сладко бередящее ее не в срок пробужденную женскую сердцевину. И в теле все нарастал и нарастал восторг и достиг, наконец, такой силы, что на какое-то время она почти что лишилась чувств.
…Дряблыми прохладными прядями мха он отер ее ноги, свой запятнанный кровью, все еще напряженный и такой пугающе близкий мужской орган.
– Поцелуй его, – не то попросил, не то приказал мужчина. – Поцелуй в благодарность, ведь он трудился, доставляя тебе удовольствие.
Танечка, словно во сне, приблизилась на коленях и быстро коснулась губами пахнувшего кровью и еще чем-то возбуждающим голубоватого, с узенькой перетяжкой шара, который еще минуту назад двигался внутри ее.
Прежде чем отпустить свою жертву, мужчина какое-то время держал ее, словно игрушку, у себя на коленях и говорил что-то совсем уже ласковое. Так вкрадчиво, интимно не говорил с ней никто, даже мать с отцом. Никто до сего дня не прижимал так бережно ее к себе. И трудно было представить, что полчаса назад этот самый человек грубо, по-звериному тащил ее в лес и насильно стаскивал с нее одежду.
– Что, малышка? Хочешь, я буду ласкать тебя каждый день? Приходи сюда завтра, каждый день приходи, и тебе будет так же хорошо. Даже лучше, чем сегодня. Скажи мне еще, как тебя звать. Танечка? Танюша. Сладкая девочка Танюша. Вырастешь, у тебя будет много мужчин-поклонников, они будут любить тебя, иметь тебя… Но ты всегда будешь помнить сегодняшний день.
Танечка не думала ни о завтра, ни о том времени, когда она вырастет, и не желала множества мужчин. Она желала только одного – остаться, наконец, одной. И когда незнакомец поцеловал ее на прощание в оба глаза поочередно и быстро зашагал в глубь чащи, Танечка, будто очнувшись, тотчас же пустилась бежать в противоположную сторону.
2
Она долго, как пьяная, бродила между елей, не узнавая мест. Потом еще дольше, со страхом и дрожью в теле, искала то место под громадной елью, где во мху осталась глубокая разворошенная вмятина. Потому что, как вскоре выяснилось, там осталась ее школьная сумка.
Дома Танечку ожидал допрос. Она же, вместо того чтобы придумать себе какое-нибудь оправдание (дескать, зашла к подруге, засиделась у ручья), – упорно молчала. Родители не понимали этого молчания, чувствовали, что за ним что-то кроется, но не находя объяснения, еще больше сердились. Один Трифон, их домашний пес, неизменно крутился у Танечкиных ног, радостно вертел лохматым хвостом, показывая ей свое исключительное обожание.
Запершись в ванной, Танечка обмыла холодной водой ноги, простирнула трусишки, из которых выпали несколько длинных бледно-зеленых волокон мха.
Уроки делать она не стала.
Ночью во сне ей пришлось пережить все еще раз – колючий свитер, облепивший ее лицо, и острый запах мужского пота, гладящие ее руки, пальцы, сжимающие соски, и язык, проникающий в ее тело.
Школу на следующий день она прогуляла. После того, что случилось, ей казалось невозможным видеть своих подруг, учителей, что-то говорить, смотреть им в глаза. Она как будто вступила в некую запретную для ее возраста область, откуда нет возврата в безмятежное легкомысленное детство, и все нити, связывающие ее до этого дня с другими людьми, порваны. В каком-то недоумении, словно новый жилец, оглядывала Танечка свою комнату, осматривала постель, письменный стол у окна, пушистый ковер на полу, в ряд посаженные на подоконнике куклы, которых давно никто не касался. Взяла одну из них, некогда любимую прежней Танечкой, – взяла за ногу, так что вторая нога откинулась в сторону, а кукольное платье задралось до самой головы. Покрутила и бросила обратно. И та осталась лежать с завернутым платьем и задранной вверх ногой, как бы ожидая, что с ней сделают дальше.
– И ты такая же, как я, – обращаясь к кукольной девочке, проговорила Танечка мысленно.
Если прежде Танечкин путь к школе и обратно представлял собой безмятежную и даже приятную прогулку, то теперь ее охватывал озноб, едва она поднималась на насыпь. В том месте, где ее схватил незнакомец, она на миг приостанавливалась, чувствуя, как кровь отливает от ее лица, а затем быстрым шагом, почти бегом спешила дальше. Но день на четвертый или пятый, постояв там дольше обычного, она неожиданно для самой себя свернула в лес.
Вот та высокая ель, смиренно, по-женски опустившая свои многопалые руки. Танечка доверительно, дружески погладила шершавый и как будто теплый ствол. На смятом притоптанном мху она нашла сломанную спичку и почему-то спрятала ее в карман. Не этим ли комком мха, этими растрепанными волокнами отирал он в тот вечер ее ноги и ту свою штуку? Кажется, еще сохранился отголосок дурманного запаха плоти, смеси запахов – его и ее. «Приходи сюда завтра, приходи каждый день, и я сделаю тебе еще приятнее, еще слаще», – как будто снова прозвучало у Танечки в ушах. А что если он и вправду приходил? Сидел тут в чаще, поджидая ее, точно зверь, скрадывающий свою жертву? Танечка ощутила слабость в ногах и, не противясь ей, опустилась на землю.
Мох был влажен, и она подтянула под себя край курточки. Потом легла – как тогда, головой к стволу. Расстегнула «молнию» куртки, пуговицы кофточки. Она гладила себя, воображая, что это гладят ее его руки, пощипывала свои сосочки, которые сделались с того дня как будто тверже и чувствительнее. Нежные ласкающие токи, казалось, готовы были завладеть ее напрягшимся в ожидании телом. Но чего-то не хватало. Быть может, чужой силы и власти? Или чужого пронзительного взгляда, чужого неукротимого желания обладать ею? Она попробовала заменить своим средним, самым длинным пальчиком ту особую часть мужской плоти, тугую и скользкую. Но даже если бы эта замена стопроцентно удалась, ей не доставало бы всего остального – сильных рук, больно держащих ее под бедра и рвущих ее на себя, яростного чужого дыхания, запаха мужского пота, не доставало бы собственной покорности куклы.
На урок она опоздала. В тот же день, возвращаясь со школы, она намеренно дождалась часа, когда пути опустели, и брела по ним одна, маленькая, слабая, беззащитная – легкая добыча для насильников и маньяков. Она поглядывала искоса по сторонам: не лежит ли кто на обочине насыпи, не спрятался ли в кустах, и сейчас выскочит, сгребет ее в охапку, онемевшую от пронзительного сладкого ужаса, понесет в лес, бросит на землю, сорвет с нее одежду, отшвырнет в сторону сумку с учебниками… А она, посопротивлявшись, поплакав, уступит мужскому напору и ласкам, уступит своему тайному желанию, отдаст себя на волю судьбы, отдаст себя всю, все свое трепещущее, чувственное, сладко ноющее тело, всю свою презренную душу.
3
Субботним днем родители Танечки отправились на автомобиле в город – за обоями и краской для ремонта, а заодно к тете Даше, маминой сестре, в гости. Танечку за плохие отметки и невыполненные уроки с собой не взяли. Оставили вдвоем с Трифоном.
