подробность жизни леденит их души. Ложки надо иметь свои. И телевизор, и сервант. (Хотя сервант они вам готовы простить, это капитану и выше стыдно не иметь серванта, а вы пока что старший лейтенант.) Вдобавок у вас в комнате орет пьяная повариха, что подтверждает вашу легкомысленность, никчемность и даже опасность для подрастающего в общаге поколения. У порядочных офицеров пьяные женщины не орут “Иди ты на хуй!”, а поют что-нибудь из репертуара Аллы Пугачевой.
Я подсел к Ленке на кровать, поскольку стула у меня тоже не было, и напел ей “Миллион, миллион, миллион алых роз”.
– Чудак ты на букву эм, – сказала Ленка, остывая от борьбы. – Слов не знаешь.
Там же вначале “Жил-был художник один…”.
И все стало как у порядочных офицеров.
Недели три я утопал в ее творожных объятиях. Потом Ленка объявила, что у нее задержка и это дело надо исправлять. Войдя в образ порядочного офицера, я уговаривал ее оставить ребенка и пожениться. Ленка, обладавшая всеми достоинствами человека-коржика, уложенными в формулу “не хуже других”, оказалась умнее меня. В конце концов я сделал ей аборт варварским способом медсестер и третьекурсников: укол, горячая ванна и установление личных сексуальных рекордов.
Когда плод вышел, стало ясно, что я платил по чужим счетам. Младенец был почти сформировавшийся, может быть, трехмесячный – я в этом слабо разбираюсь.
Спрятав под шинелью лопатку и пакет с зародышем, я отнес его в лес и стал закапывать не под деревом, а на поляне, чтобы не запомнить точного места.
Начиналась осень, уже на полштыка вглубь ямка наполнилась водой. Когда я опустил туда пакет, он всплыл и всплывал еще несколько раз, выворачиваясь из-под липнущих к лопатке вязких ошметьев земли. Наверное, я зарыл его неглубоко.
А с Ленкой мы разбежались, если так можно сказать о людях, которые все равно сталкиваются каждый день.
Запивший майор Замараев между тем взял на себя добровольную обязанность навещать семьи воинов-интернационалистов. Делал он это не из чувства партийного долга, а по зову иссохшей души.
Тут проявился удивительный феномен: по мере иссыхания майорская душа обретала такую чувственность, что устремлялась к жаждущей любви женщине в тот же самый момент, когда к ней устремлялся любовник. Часто майор поспевал даже раньше этого беззаботного и необязательного любовника и подкарауливал его, прячась в дебрях общажного коридора за чьим-нибудь старым шкафом… Чу! Слышно клацанье подкованных сапог. Условный стук. Торопливый шепот. Луч света из приоткрытой и тут же захлопнувшейся за гостем двери. Неслышный, как тень, и напряженный, как струна, майор поглядывал на светящийся циферблат “Командирских”. И, выждав расчетное время, чтобы успели достать и откупорить бутылку – непременный спутник измены, – майор кидался к двери и бил в нее кулаками. Звездный миг, борьба нервов! Обычно ему открывали сразу, боясь, что на шум начнут выходить соседи.
Рэкет был в ту пору книжным словом из ненашей жизни. Тем не менее Замараев интуитивно вел себя как цивилизованный рэкетир: не угрожал (зачем, раз и так все ясно?) и лишнего не запрашивал. Его можно было подкупить даже невыносимо дрянной самогонкой, которую наши же прапорщики гнали в гараже с помощью аптечного дистиллятора (а дистиллятор выклянчили, понятно, у меня – якобы перегонять воду для заливки аккумуляторов).
Ничтожность дани майор восполнял тем, что брал часто и с многих. А потом и вовсе додумался до превентивных поборов с тех, кто еще не согрешил, но, по его прикидкам, собирался.
Как и всякий реформатор, майор поначалу сталкивался с непониманием. Бывало, минут по десять, а то и по пятнадцать просиживал у иной капитанши или майорши (не своей), покуда та не догадается налить ему стопку. Но когда это нововведение вошло в обиход, Замараеву не только стали подавать стопку еще в прихожей, но, бывало, специально зазывали его опять же на стопку.
Пытливый читатель может заключить, что раз чуть ли не все полковые дамы навязывали дань мелкому шантажисту, то и блудили чуть ли не все. Но я бы воздержался от столь поспешного и немилосердного вывода.
Поначалу общага жила даже тише обычного, соблюдая верность уехавшим воевать мужьям и любовникам. Дотлевали остатки старых интрижек. Заводить новые было не с кем.
Но когда на общажном горизонте вдруг кометой проносился командированный из Афгана, выяснялось, что в притихшей общаге накопилась достаточная для взрыва смесь ожиданий, страхов, надежд и половых гормонов.
Взрыв грохал, оглушал общагу так, что никто себя не помнил – и только. Жертв не было. Проводив афганца, общага, на день-два превращенная в бардак, стыдливо выковыривала окурки из холодца, доставала закатившиеся под диван бутылки и возвращалась к прежнему летаргическому существованию, списав грехи на уехавшего.
Разумеется, никто не утверждал, будто бы единственный человек, пусть даже герой, мог сотворить все, что происходило на девяти этажах и в подвальном бомбоубежище.
Нет, от собственных грехов никто не отказывался. Однако считалось, что без него, без героя-то, не было бы и ничьих грехов, как не бывает взрыва без детонатора. И если, например, Саранча и оружейник стреляли из бура по фонарю за честь чьей-то не их жены и отстрелили с крыши антенну, первопричиной этой дуэли называли приезд старлея, то есть уже капитана Лихачева, который нетактично затеял обмывать свою четвертую звездочку, упустив из виду, что Саранче с оружейником тоже пора получать капитанов.
Прямо сказать, общага стала ханжой. Раньше она пила и блудила просто, как младенец писает в пеленки. Пить и блудить – естественные функции любой общаги, будь она в Академгородке или на торфоразработках. У каждого организма случается хотя бы мимолетное настроение отчубучить что-нибудь эдакое, другое дело – что лень и не с кем. Но поселите вместе самые даже благопристойные организмы.
Поселите их много. Поселите их тесно. И будет им с кем, и не помешает лень, отстояв свое право не снимать домашних тапочек, и мимолетного настроения хватит, чтобы организм уже начал отчубучивать и только потом пришел в себя и себе ужаснулся.
Так вот, общага вдруг не по-общажному да и не по-русски застыдилась пьяных своих подвигов. Гулять гуляли, но вспоминать – ни-ни. Помалкивали даже лейтенанты, которые после училищных запретов были ежесекундно готовы атаковать любое количество женщин и водки и уж тем более хвастать своими часто придуманными достижениями по этой части. Похоже, что и майору подносили его стопки больше не из опасения, что он изобличит кого-нибудь в супружеской измене, а чтобы не мозолил глаза, испитой и опозоренный, как совесть.
Последствия общажной порядочности
Первого офицера привезли через полгода.
Гроб из кровельного железа был в фанерном ящике с набитыми по торцам брусьями для удобства переноски. Сопровождающий передоверил его пьющему прапорщику Нилину.
А Нилин по-свойски сгрузил ящик у медпункта и передоверил его сержанту. Сержант привел четверых воинов, из них двое были ему годки, так что когда я подошел с ключами от подвала, ящик ворочали двое других.
Они уже втащили ящик на лестницу. Чтобы зайти вперед и отпереть подвал, мне пришлось лезть по перилам. В этот момент солдаты упустили ящик. Он поехал по лестнице и сшиб меня с перилины. Было жутко угодить под этот ящик с мертвецом; я успел упасть на него, вцепиться и так на ящике пролетел до конца лестницы.
Сквозь фанеру и гулкий цинк под фанерой было слышно, как с каждым ударом о ступеньку в гробу студенисто хлюпало.
Убитым был капитан Лихачев. Я вспомнил, как старшинка Марья Николавна трезвонила насчет его перелома, который давно зажил, и якобы из этого следовало, что Лихачев кагэбэшник. Аккуратный был перелом, удачно сросшийся. Он вообще казался удачником, Лихачев. За полгода очередное звание и командировка в Москву. А сейчас хлюпал в гробу, и было неважно, как у него сросся перелом и что там хлюпает – капитан или старший лейтенант, замаскированный кагэбэшник или армейский офицер.
Лихачева похоронили с салютом и неделю пили.
