Максим. Вижу-с!
Ласуков. Белый?
Максим. Белый-с.
Ласуков. Как снег?
Максим. Как снег.
Ласуков. Кто его выбелил, а? что молчишь? В маляры вместо поваров, в маляры — никуда больше не годен. Потолки белить, крыши красить. Вот упадешь с крыши, расшибешься — туда тебе и дорога. Что мне с тобой сделать?
Молчание.
А?
Максим. Не знаю, сударь!
Ласуков. Как думаешь?
Максим. Не знаю-с.
Долгое молчание.
Ласуков. Пошел, садись под окошком и пой петухом! да положи у меня еще раз грибов!!
Максим поспешно уходит, с глубоким и свободным вздохом.
Петухов!
Входит мальчик.
Который час?
Мальчик. Половина восьмого.
Ласуков. Ух! (С отчаянием опускает голову на подушку. Тишина. Через минуту он снова начинает себя ощупывать, повторяя.) Отравил! совсем отравил, разбойник! И желудок тяжел, и под ложечкой колет… уж не принять ли пилюль?.. не поставить ли мушку?.. (Кричит.) Тифусевич!
Является мальчик.
Энгалычева подай!
Мальчик приносит несколько старых книг в серо-синей обертке.
Очки!
Мальчик приносит очки.
(Надев их, Ласуков читает. По мере чтения лицо его делается беспокойнее. Наконец в волнении он начинает читать вслух.) «При ощущении тяжести в животе, урчании…» (Он прислушивается к своему животу, с ужасом.) Урчит! урчит! (Продолжает читать.) «…боли под ложечкой, нечистоте языка, позыву к отрыжке…» К отрыжке? (Насильственно рыгает.) Так, и отрыжка есть! (Читает.) «…нервической зевоте…» Что, зевота? Ну, зевота страшная целый вечер! (С наслаждением зевает несколько раз, приговаривая беспокойным голосом.) Вот и еще! вот еще! (Читает.) «…жару в голове, биении в висках…» (Пробует себе голову.) Так и есть: горяча! Ну, биения в висках, кажется, нет. (Пробует виски.) Или есть?.. Да, есть! точно есть!.. Прошу покорно… начинается тифус, чистейший тифус… Ай да грибки! Угостил!.. Не поставить ли хрену к вискам? или к ногам горчицы?.. а не то прямо приплюснуть мушку на живот?.. (Кричит.) Горчишников!
Является мальчик.
Скажи повару… нет, поди! ничего не надо!
Мальчик уходит.
Лучше подожду, пока начнется… вот и Энгалычев пишет: не принимать решительных средств, пока болезнь совершенно не определится! (Он закрывает глаза и ждет. Проходит несколько минут.) Начинается… или нет? (Он приподнимается, и вся фигура его превращается в вопросительный знак; он прислушивается к своему животу, пробует себе лоб, виски, живот.) А, вот началась! началась! (Эти слова кричит он так громко, что мальчик в прихожей вздрагивает, просыпается и осматривается безумными глазами.) Нет, ничего!.. Лучше я чем-нибудь займусь, так она тем временем и начнется… определится… тогда и меры приму… А чем бы заняться?.. А!.. Энгалычев!
Является мальчик.
Холодно?
Мальчик. Холодно-с.
Ласуков. Очень?
Мальчик. Очень.
Ласуков. Не будет ли завтра морозу? Спроси-ка, где моя шуба, да вели принести сюда!
Мальчик уходит в дверь направо.
Посмотрим, посмотрим, что теперь будет. Уж давно я ждал…
Является Анисья, женщина лет тридцати, очень полная, с белой болезненной пухлостью в лице. На плечи ее накинута пунцовая кацавейка, не закрывающая, впрочем, спереди платья, которое висит мешком на ее огромной груди. Голова Анисьи довольно растрепана; в ушах ее огромные серьги, а на висках косички, закрученные к бровям и заколотые шпильками, от которых тянутся цепочки с бронзовыми шариками, дрожащие при малейшем движении. На ее белой и толстой шее два ряда янтарных бус, которые тоже трясутся и дребезжат. Она останавливается у стола в небрежной позе и спрашивает протяжным голосом, с некоторым беспокойством.
Анисья. Вы спрашиваете шубу, Сергей Сергеич?
Ласуков (нежно). Да, моя милая, шубу. Хочу посмотреть. Я ее с прошлой зимы не надевал. Может, переделать понадобится… Где она у вас сохраняется?
Анисья (протяжно). Да где?.. (Останавливается с разинутым ртом и думает.) Да в шкапу лежит… больше ей негде лежать…
Ласуков. И табаком переложена?
Анисья. Переложена.
Ласуков. Ну так пускай принесут.
Прозвенев своими цепочками и булавками, Анисья медленно и в раздумье уходит. Скоро во всем доме слышится глухая тревога: беготня, отрывистые голоса, отодвиганье ящиков, щелканье замков.
Ласуков (прислушиваясь к общей тревоге и потирая руки). Ну теперь пошли щелкать дверьми, отодвигать ящики, ключами греметь… засуетились, забегали… (Заслышав тяжелые шаги Анисьи, он спешит принять спокойное выражение.)
Входит Анисья.
Анисья. Да на что вам вдруг таперича шуба понадобилась?
Ласуков. Посмотреть хочу. Холодно становится… Может, завтра мороз будет…
Анисья. Да не будет завтра морозу.
Ласуков. А как будет?
Анисья. Ну так завтра и посмотрите.
Ласуков. Завтра? Надо ее прежде выколотить… починить… Да ведь она у тебя в шкапу лежит и табаком пересыпана, — прикажи достать — вот и дело с концом! (Он лукаво смотрит на нее, Анисья потупляет глаза.)
Анисья. Ах вы! (Качает головой, отчего ее цепочки и шарики приходят в страшное движение.) Уж всегда такой… как что вздумаете… Вот вздумал, право! (Уходит.)
Снова во весы доме начинается беготня и тревога, гораздо сильнее прежней. На потолке и стенах появляются светлые пятна, показывающие, что по двору ходят с фонарями. Со двора долетают голоса, хлопанье и скрипенье дверей. Лицо старичка опять озаряется лукавой и довольной усмешкой.
