некуда. Это был единственный шанс в её жизни самостоятельно (не считая варианта удачного замужества) получить, пусть и нескоро, квартиру в Москве. Для нее и других женщин хозяйственной комендатуры это и было главным стимулом в работе. Зарплату им Министерство обороны платило очень скромную, почти символическую. Наде, так же, как и офицерам главка, приходилось, есть просроченные консервы, на всем экономить, во многом себе отказывать. И все равно к концу месяца она еле — еле сводила концы с концами в своем бюджете. Как и любой девушке, ей хотелось быть красивой и модно одеваться. К своим вещам Надя относилась очень бережно. Они всегда были идеально чистые, выглаженные, но выглядели очень скромно. Зато какой радостью светились её глаза, если удавалось прийти на свидание в обновке! Теплая и нежная волна подкатывала к сердцу Корнеева, когда Надя кружилась, показывая новую кофточку: «Как тебе, нравится?»
Он интересовался ценой, дескать, не дорогая ли покупка, хотя прекрасно видел, что эту обновку Надя приобрела далеко не в «бутике»: сама связала крючком.
…Голова слегка шумела, хотя выпил он сегодня не больше двухсот граммов водки: норма по «арбатским» понятиям мизерная. Чтобы уменьшить до такого минимума «дозу», пришлось, имитируя питейную солидарность, чокаться минеральной водой, а водку тайком выливать в цветочные горшки или под стол. Просто отказаться от ставшей традиционной попойки в пятницу («тяпницу», как ее называли офицеры) — означало бросить вызов коллективу, что он делать не хотел. Корнеев дорожил мнением своих товарищей, хотя и не одобрял их бесшабашное пьянство по поводу и без. А повод для возлияния всегда находился весьма благовидный: кто — то получил очередное звание, у кого — то день рождения или повышение по службе, кому — то вручили орден и так далее.
Вот и сегодня уже с обеда все дела незаметно отошли на второй план. Постороннему взгляду трудно было заметить перемену: офицеры так же сидели за своими рабочими местами, шуршали документами или стучали по клавиатуре своих компьютеров, но это была только видимость работы. Настоящая жизнь кипела в курилке. Здесь решались «глобальные» проблемы, по сравнению с которыми извечные вопросы русского бытия «что делать?» и «кто виноват?» просто бледнеют. Надо было определиться, во — первых, сколько купить бутылок водки, во — вторых, кто за ней побежит. Эти сложные вопросы обсуждали майор Степанов и подполковник Петренко.
— Слава, это я тебе говорю, формула проверена жизнью: от количества ртов надо отнять единицу, и получим искомую цифру. Скильки нас буде? — подполковник Петренко в подобные ответственные минуты нередко делал вставки на «ридной мове». Он загнал «Приму» в угол рта, зажмурил от едкого дыма один глаз и начал загибать короткие желтые от никотина пальцы. — Из нашего отдела Петрович, шеф, Студент…
Подсчитать заранее количество участников «тяпницы» — занятие, надо сказать, совершенно безнадежное. Офицерская пьянка — явление сродни стихийному бедствию, а значит, слабо поддающееся прогнозированию. У нее, как у революции, есть только начало. Гораздо легче угадать, какое число выпадет в рулетке, чем сколько ртов будет сегодня участвовать в «тяпнице».
Стоит только откупорить первую бутылку водки, как все расчеты летят к черту. Приходят какие — то новые люди, заглядывают с ополовиненными бутылками «делегаты» из соседних кабинетов: «от нашего стола вашему». Совершенно неожиданно появляются давно уже уволенные в запас офицеры. Трезвые, они, как правило, демонстрируют свои мобильные телефоны и «пейджеры», хвастаются крутизной, большими зарплатами: «Под тонну «баксов» ломит». А позже, когда изрядно примут на грудь, заводят совсем другую песню: «При всем при том здесь я чувствовал себя го — су — да — рст — вен — ным человеком! Понимаешь?! А там (неопределенный кивок в сторону темного окна, выходящего на Арбатскую площадь) я — дерьмо».
Сегодня организация «тяпницы» облегчалась: надо было купить только водки и хлеба. Накануне офицеры получили продпаек и каждый «заначил» от семьи его часть. Оправдание такого «урезания» семейного довольствия было стопроцентным. Просроченные рыбные консервы и тушенку, как шутили офицеры, поставленную еще американцами по ленд — лизу, можно было есть только под водку. Без такой «дезактивации» легко отравиться.
В последние годы армейские тыловики обнаглели до такой степени, что, не стесняясь, «впаривали» тухлятину даже офицерам центрального аппарата. Те матерились, но брали. Куда деваться? До зарплаты надо как — то дожить. Тем более что денежную компенсацию за продпаек не платили вовсе, а тут — хоть с риском для желудка, но все — таки можно было что — то съесть. Часть явно бомбажных банок выбрасывалась сразу, часть под водку съедалась в качестве закуски, остальное, более или менее съедобное, несли домой.
Собирались в самом дальнем кабинете, прозванном «греческим залом». Такая «дислокация» давала возможность большому начальству делать вид, что они не знают о пьянке. Стол с любовью накрывался белыми листами бумаги газетного формата. Кстати сказать, Корнеев никак не мог понять, откуда она бралась. С бумагой (да только ли с ней!) в главке была напряженка. Офицеры уже давно писали на обороте каких — то старых документов, оставшихся со времен Советской Армии, или в лучшем случае на пожелтевших бланках «Боевых листков». Секретные документы исполнялись на обороте топографических карт, разрезанных по формату стандартного листа. При этом, правда, существовало строжайшее правило: начальству на высочайшую подпись надо было нести документы, исполненные исключительно на дорогой офисной бумаге. Где ее взять, до этого начальству не было решительно никакого дела. Не генеральское это дело — вникать в такие пустяки!
Картриджи для принтеров, бумагу, папки, скрепки и прочую канцелярскую дребедень уже давно офицеры покупали вскладчину, что всегда вызывало недовольство. Впрочем, не очень бурное.
«Ни цента на военные расходы» — отпускал свою дежурную шутку Петрович и, уже совсем тихо что — то пробурчав себе под нос, первым начинал рыться в карманах в поисках мятой десятки, припасенной на бутылку пива.
…К сервировке стола не подпускался абы кто. Тут нужен был человек проверенный и выдержанный. Таким и был полковник Еремеев Иван Петрович, «в миру» просто Петрович. Службу он честно служил. В свое время славно помотался по гарнизонам, воевал в Афганистане, был в каких — то совершенно засекреченных заграничных командировках (о чем до сих пор помалкивал). И Москве успел пообтесаться, набраться житейского опыта. Был он человеком абсолютно бескорыстным и незлобивым. В его добрых глазах читалась мудрая фраза, сказанная древним пророком, «Все пройдет». Казалось, нет ничего на свете, что могло бы вывести его из душевного равновесия или удивить. Петрович раньше занимал высокие должности, имел в подчинении большие коллективы людей, но сейчас довольствовался весьма скромным положением старшего офицера и в отличие от других своих коллег не любил трепаться на дежурную тему: «бросить бы все к чертовой матери и уволиться».
Петрович выслужил уже все возможные и невозможные сроки службы, у него была квартира, но увольняться он не спешил. Проводы офицера в запас, когда было принято говорить только хорошие слова об увольняемом, он саркастически называл «генеральной репетицией похорон». Этот черный юмор не был беспочвенным. Давно известно, что два — три года после увольнения — критическое время в жизни каждого запасника. Трудно сказать, отчего, но многим офицерам именно этот срок отводится судьбой пожить на пенсии. А потом в холле главка рядом с часовым появляется старая солдатская тумбочка, покрытая красной тряпицей, на ней — фотография в черной рамке. Идущие на службу офицеры на мгновение останавливаются, пробегают взглядом по датам рождения и смерти, вздыхают, удивляются: «Недавно же на проводах гуляли». И спешат на свое рабочее место разгребать кипу документов, как всегда, жутко срочных и жутко секретных. «Memento mori» — мудрость не для них…
Петрович подходил к сервировке стола очень серьезно. Его как большого специалиста отпускали в «греческий зал» помогать виновнику торжества за час до времени «Ч». Как хирург, он тщательно и не спеша мыл руки, подходил к накрытому белой бумагой столу и начинал свое почти священнодействие.
Хлеб резал большими, но аккуратными ромбиками, горкой складывал их на крае стола. В центр ставил мастерски вскрытые банки с тушенкой, вокруг размещал бутерброды со всем, что Бог с начпродом послали. Бутерброды с кабачковой икрой неизменно украшались «олимпийскими» кольцами репчатого лука. Колбаса (если ее покупали) нарезалась не толще папиросной бумаги: главное, чтобы вид был. При особой предприимчивости очередного «виновника торжества» к столу подавалась горячая картошка. Путем сложных многоступенчатых переговоров с буфетчицей Клавой иногда удавалось раскрутить ее на такую щедрость. Небескорыстно, конечно. Но конкретные условия столь важной сделки всегда оставались мужской
