ее последней уверенности в себе. Она не желала никого видеть, ей всегда казалось, что над ней насмехаются. За несколько месяцев она превратилась в причудливое существо, которое я знал в конце ее жизни: она была худой, прихрамывала, имела озабоченный вид и все время резко вертела головой по сторонам, как старая птица. Элен часто навещала ее в Кудрэ, и, зная об этом, я почти каждый день под каким-либо предлогом приходил к этой славной женщине, а затем провожал Элен до леса.
Однажды, когда я поглядывал на настенные часы, стараясь затянуть свой визит, Сесиль сказала мне:
— Элен сегодня уже не придет.
Я начал возражать, говоря, что прихожу вовсе не из-за Элен. Но… Она встала, прошлась по комнате, машинально проводя пальцем по резной спинке кресла и проверяя, не остается ли на нем след от пыли. Мать в свое время приучила ее тщательно наводить порядок, и Сесиль ни на минуту не забывала об уборке: она без устали с тревожным видом кружила по комнате, поправляя занавески, дыша на потемневшее зеркало, поднимая цветок, постоянно озираясь, как будто ожидала увидеть свою мать, подстерегавшую ее, притаившись в темном углу. Она взволнованно сказала мне:
— Господин Сильвестр, никогда еще ко мне не приходили ради меня… До того как мне исполнилось семнадцать лет, я об этом не задумывалась. Затем начали приглашать молодых людей. Некоторые приходили ради служанки, иные ради дочери садовника, которая была симпатичной блондинкой, ну а потом ради Элен, когда она повзрослела. Так и сейчас. Меня это не удивляет. Но я бы не хотела стать предметом насмешек. Просто скажите мне, что вам хочется увидеть Элен, и я сама вам сообщу, по каким дням и в котором часу я ее жду.
Она говорила с какой-то сдержанной страстью, от которой становилось не по себе.
— Вы любите вашу сестру? — спросил я.
— Она мне не сестра. Она чужой мне человек, но я ее знаю с детства, и я люблю ее, да, люблю. Впрочем, она немногим счастливее меня, — добавила она с оттенком угрюмого злорадства. — У каждого свои беды.
— Только не вообразите себе, что она в курсе… Я пришел бы в отчаяние, если бы вы решили, что между нами существует какая бы то ни было договоренность…
Она покачала головой:
— Элен — верная женщина.
— Неужели? Ее муж настолько стар, что трудно, в самом деле, ожидать верности, которая в данном случае была бы просто чудовищной, — с жаром проговорил я. — Ей двадцать лет, а ему за шестьдесят. Подобный союз можно заключить только от безысходности.
— Именно этим он и объясняется. Понимаете, так как Элен была дочерью от первого брака моего отчима…
— Знаю, знаю, но, по-вашему, в этих обстоятельствах можно говорить о супружеской верности?
Старая дева бросила на меня быстрый взгляд.
— Я не имела в виду, что она верна своему мужу.
— Вот как? Кому же тогда?
— Вы лучше у нее спросите.
И снова она начала, спотыкаясь, бродить по гостиной: она натыкалась на мебель, как ночная птица, запертая в комнате. Я вспоминаю выражение ее лица, и рассказ Брижит предстает в жутком, зловещем свете, как будто передо мной возникает призрак этой старой девы. Сесиль так никогда и не смогла простить Элен то, что ее любили больше. В связи с этим мне вспоминаются жуткие слова, произнесенные одной из моих родственниц, которая покровительствовала бедной крестьянке; она ей приносила продукты, башмаки, сласти, игрушки для ее детей, пока та женщина не сообщила ей, что собирается выйти замуж — ее первый муж погиб на фронте — за славного, симпатичного парня, столь же бедного, как и она сама. Ее покровительница сразу прекратила ее навещать. Когда через некоторое время женщина встретила ее и робко упрекнула («мадемуазель меня совсем забыла»), моя родственница сухо ответила:
— Милая моя Жанна, я же не знала, что вы счастливы.
Сесиль Кудрэ, спасшая честь Элен, а возможно, и жизнь, когда та думала, что находится в безвыходном положении, так и не смогла простить ей ее счастья. Такова человеческая натура.
В тревоге я умолял ее:
— Что вы хотите этим сказать?
Но эта старая сова удовлетворилась тем, что взмахнула передо мной своим темным крылом. Она еще носила траур по своей матери, и вокруг нее развевалась вуаль из крепа. Я покинул Кудрэ еще более влюбленным, чем до сих пор. И я окончательно перестал сдерживать перед Элен свои чувства; я начал за ней ухаживать… О, конечно, так, как это делалось в те времена, с невинной нежностью. Никаких откровенных признаний, как у современных молодых людей. Полагаю, у госпожи Онет такие ухаживания вызвали бы улыбку. Но, по сути, это всегда одно и то же, то же желание… Тот же гулкий и всепоглощающий поток.
Выслушав меня с серьезным и грустным видом, Элен ответила:
— Сесиль не обманула вас. Я люблю одного человека.
И тогда она рассказала мне о своей встрече с Франсуа: как он влюбился в нее, когда она была еще почти ребенком, о его отъезде, о своей несчастной семейной жизни и наконец об этом браке со стариком и о последующем возвращении Франсуа. Они не хотели обманывать старого мужа! И расстались.
— А сейчас вы дожидаетесь смерти вашего мужа? — спросил я.
Немного побледнев, она покачала головой.
— Он на сорок лет старше меня, — тихо сказала она. — Было бы нелепо притворяться, что я его люблю. Но я не желаю ему смерти. Я ухаживаю за ним как только могу. Для него я… — Она поколебалась. — Подруга, дочь, сиделка, все, что хотите. Но не жена. Не его жена. Однако я хочу сохранить ему верность несмотря ни на что, и не только телом, но и душой. Вот поэтому мы с Франсуа и расстались. Он устроился на работу за границей. И мы даже не переписываемся. Здесь я из последних сил выполняю свой долг. Если мой муж умрет, Франсуа подождет несколько месяцев, прежде чем вернуться. Все произойдет постепенно. Мы не хотим никакого скандала. Он вернется, и мы поженимся. Ну а если мой муж будет жить еще долгие годы, тем хуже для меня. Моя молодость пройдет, а с ней и все шансы стать счастливой, но зато на моей совести не будет никакой низости. Что касается вас…
— Что касается меня, — сказал я, — самое лучшее, что я могу сделать, это уехать как можно скорее.
Она повторила мне все, что женщины имеют обыкновение говорить в таких случаях: что не надо на нее держать зла, что она не кокетка, но, чувствуя себя такой одинокой, она ценит любое проявление дружеского расположения, что я мог бы стать ее другом… Но для меня имело значение лишь одно: она любила другого мужчину, и я страдал от этого. Так кончилась идиллия.
Это случилось в 1912 году. Я уехал обратно в Африку и прожил там еще два года. Во Францию я вернулся за несколько месяцев до начала войны. Моя мать умерла. Мой кузен Монтрифо все еще был жив. Я навестил его; он был очень болен, и, как все надеялись, конец его был близок: его существование зависело исключительно от уколов; его требования, перемежающиеся бешеными вспышками гнева, становились просто невыносимы.
— Он сам страдает и терзает всех вокруг, — говорили о нем.
Все единодушно восхищались поведением Элен.
— Недолго ей осталось мучиться, — шептали провинциальные дамы, вздыхая одновременно от жалости и зависти, когда думали о наследстве.
Однако мне стало известно то, о чем никто у нас не знал: старик Монтрифо завещал своей молодой жене лишь незначительную часть своего состояния, а все остальное должно было отойти к семье его брата. Элен была осведомлена о его планах, но она всегда оставалась одной из тех женщин, чье бескорыстие безгранично и составляет часть их натуры. Элен не могла действовать из корыстных интересов — это у них общая черта с Франсуа. Итак, Элен знала, что ее преданность не повлечет за собой никакого вознаграждения, и именно потому считала своим долгом быть верной до конца. Она стремилась быть на высоте в собственных глазах.
