— Хотелось бы все-таки знать, кто все эти люди, — пробормотала она. — Некоторые из этих открыток я получила на Новый год, в основном от мелких жиголо, с которыми я познакомилась в Довилле…
— Этих нужно как можно больше, для мебели, а если они прилично оденутся…
— Ты шутишь, мой дорогой, они все по меньшей мере графы, маркизы, виконты… Ноя не могу вспомнить, как они выглядят… Они все похожи друг на друга… Но это и не так важно. Ты же видел, как поступала Ротван де Фиеск? Всем говорила одну и ту же фразу: «Как я рада…», а потом, если кого-нибудь надо было представить, проглатывала имена… Невозможно было расслышать… Смотри, Антуанетта, девочка моя, это легкая работа, адреса написаны на открытках…
— Но, мама, — перебила ее Антуанетта, — тут визитка обивщика мебели…
— Это еще что такое? Дай-ка взглянуть. Да, она права. Боже мой, Боже мой, я с ума схожу, Альфред, честное слово… Сколько их всего у тебя, Антуанетта?
— Сто семьдесят два, мама.
— Ах! Все-таки!
Кампфы удовлетворенно вздохнули и, улыбаясь, посмотрели друг на друга с выражением блаженной усталости и триумфа на лицах, как два актера после третьего вызова.
— Значит, все идет неплохо, да?
Антуанетта робко спросила:
— А… а мадемуазель Изабель Коссетт — это разве не «моя» Изабель?
— Да, разумеется…
— Ах! — воскликнула Антуанетта. — Зачем ты ее приглашаешь?
И тут же густо покраснела, ожидая сухого окрика матери «а тебе какое дело?», но госпожа Кампф растерянно объяснила:
— Это очень приятная девушка… Надо доставить людям удовольствие…
— Но она же злюка, — протестовала Антуанетта.
Мадемуазель Изабель, кузина Кампфов, преподавательница музыки во многих семьях богатых евреев — биржевых маклеров, была плоской старой девой, державшейся очень прямо, словно аршин проглотила. Она давала Антуанетте уроки фортепиано и сольфеджио. Будучи чрезвычайно близорукой, она никогда не носила пенсне, так как очень гордилась своими довольно красивыми глазами и густыми бровями. Она едва не касалась партитуры своим длинным, мясистым, заостренным носом, синим от пудры, а когда Антуанетта ошибалась, Изабель сильно била ее по пальцам линейкой из черного дерева, такой же плоской и жесткой, как и она сама. Изабель была злорадной и любопытной, как старая сорока. Накануне занятий Антуанетта усердно повторяла свою вечернюю молитву (ее отец перед свадьбой крестился, и она воспитывалась в католической вере): «Мой Боже, сделай так, чтобы мадемуазель Изабель скончалась этой ночью».
— Ребенок прав, — заметил удивленный Кампф. — Почему ты решила пригласить эту престарелую дуру? Не может же быть, что ты считаешь ее…
Госпожа Кампф в гневе пожала плечами:
— Ах! Ты ничего не понимаешь… А как, по-твоему, обо всем узнают мои родственники? Я уже представляю себе лицо тети Лоридон, которая рассорилась со мной из-за того, что я вышла замуж за еврея, и Жюли Лакомб, и дяди Марсьяля, всех, кто говорил с нами покровительственным тоном, потому что они были богаче нас, ты помнишь? В конце концов, это очень просто: если мы не пригласим Изабель и я не буду уверена, что на следующий же день все они лопнут от зависти, я вообще не хочу давать бал. Пиши, Антуанетта.
— А танцевать мы будем в обеих гостиных?
— Естественно, и в галерее… Ты же знаешь, какая у нас красивая галерея… Я закажу большие корзины с цветами. Ты увидишь, как это чудесно: в большой галерее соберутся женщины в вечерних платьях с восхитительными драгоценностями, мужчины во фраках… У Леви де Бруннеллески получилось просто феерическое зрелище… Когда танцевали танго, выключили электричество и оставили лишь большие алебастровые лампы по углам, отбрасывавшие красноватый свет…
— Ах! Я не очень-то все это люблю, напоминает дансинг.
— Но, кажется, так сейчас делается повсюду; женщины обожают, когда их тискают под музыку… Ужин, разумеется, сервируем на маленьких столиках…
— А, может, для начала организуем напитки у барной стойки?..
— Это мысль… «Подогреем» гостей, как только они придут. Бар установим в спальне Антуанетты. Одну ночь она поспит в бельевой комнате или в чулане в конце коридора…
Антуанетта содрогнулась. Смертельно побледнев, она пробормотала тихим сдавленным голосом:
— Разве мне нельзя будет побыть там, хоть четверть часика?
Бал… Боже мой, боже мой, возможно ли, что в двух шагах от нее будет происходить нечто столь волшебное, о чем она давно смутно грезила, представляя неясную смесь оглушительной музыки, хмельного аромата духов, блестящих туалетов… любовных признаний в отдаленном будуаре, темном и свежем, как альков… А ее уложат в этот вечер, по обыкновению, в девять, как ребенка!.. Возможно, мужчины, знающие, что у Кампфов есть дочь, спросят о ней, и мать ответит со своим отвратительным смешком: «Ну, она уже давно спит…» А чем бы ей помешало, если бы и Антуанетта получила свою долю счастья на этом свете?.. Ах! Протанцевать один раз, один-единственный раз в объятиях мужчины, в прелестном платье, как настоящая барышня… Она повторила с отчаянной дерзостью, закрыв глаза, как будто направляя к груди заряженный револьвер:
— Ну хоть четверть часика, а, мама?
— Что?! — воскликнула ошеломленная госпожа Кампф. — Ну-ка, повтори…
— Ты сможешь пойти на бал к господину Бланку, — пробормотал отец.
Госпожа Кампф пожала плечами:
— Кажется, ребенок не в своем уме…
Внезапно лицо Антуанетты перекосилось, и она принялась кричать:
— Умоляю, мама, я тебя умоляю!.. Мне четырнадцать лет, мама, я уже не маленькая девочка!.. Я знаю, что первый выход в свет всегда совершают в пятнадцать лет; я выгляжу на пятнадцать, и в будущем году…
Госпожа Кампф взорвалась.
— Ну вот, это просто замечательно! — завопила она хриплым от гнева голосом. — Пустить на бал эту девчонку, эту соплячку, видали вы!.. Ну, подожди же, я у тебя выбью из головы все мысли о твоем возрасте… Так ты полагаешь, что в будущем году ты «выйдешь в свет»? Кто это тебя надоумил? Заруби себе на носу, малявка, что и я-то только еще начинаю жить по-настоящему, слышишь, я сама, и я не собираюсь сразу же таскать за собой дочь на выданье… Не знаю, что меня останавливает, — выдрать бы тебя за уши, повыбивать из тебя эти мысли! — продолжала она тем же тоном, подступая к Антуанетте.
Антуанетта отодвинулась и еще больше побледнела; выражение растерянности и отчаяния в ее глазах вызвало у Кампфа нечто, похожее на жалость.
— Да ладно, оставь ее, — сказал он, останавливая занесенную руку Розины. — Малышка устала, она перенервничала и сама не знает, что говорит… Иди ложись, Антуанетта.
Антуанетта не шевелилась; мать легонько подтолкнула ее в спину:
— Давай, брысь отсюда, и без возражений; живей, или уж держись у меня…
Антуанетта содрогалась всем телом, но вышла она медленно, не проронив ни единой слезы.
— Очаровательно, — сказала госпожа Кампф, когда она ушла, — то ли еще будет… Впрочем, я была совсем такой же в ее возрасте; но я не моя бедная мамочка, которая никогда не умела сказать мне «нет»… Я ее укрощу, клянусь тебе…
— Ну, выспится, и все пройдет; она утомлена; уже одиннадцать часов, она не привыкла ложиться так поздно, именно поэтому она так разнервничалась… Продолжим составлять список, это более интересное занятие, — заключил Кампф.
III
