трижды прокляты, много мужицкой кровушки попили… Теперь настал наш черед…» Татьяна Ивановна даже не пыталась спорить. Зачем попусту тратить слова? Антип грозился сжечь дом, продать припрятанные драгоценности и иконы… Неожиданно он жалобно вскрикнул: «Батюшка, Александр Кириллович, почто ты нас бросил?» — и его вырвало вином и черной кровью. Агония длилась всю ночь, а к утру старик умер.
Татьяна Ивановна повесила на дверь гостиной большой амбарный замок и вышла на террасу через скрытую в стене галереи дверку. Статуи стояли заколоченными в деревянные ящики с сентября 1916-го — о них попросту забыли. Татьяна Ивановна оглядела дом: стены изысканно-желтого цвета почернели от таявшего снега, изрешеченная пулями штукатурка под лепниной облупилась. Ветер выбил стекла в оранжерее… «Хорошо, что Николай Александрович этого не видит…»
Старая женщина сделала несколько шагов по аллее и вдруг остановилась, стиснув руки на груди: перед ней стоял мужчина в солдатской шинели. Несколько мгновений Татьяна Ивановна вглядывалась в бледное, заросшее щетиной лицо, потом спросила дрожащим голосом:
— Это ты? Это ты, Юрочка…
— Кто же еще? — ответил он странным, отстраненно-холодным тоном. — Приютишь меня на ночь?
— Конечно, милый, — ответила она, совсем как когда-то в его детстве.
Они вошли в кухню, Татьяна Ивановна зажгла свечу, взглянула в лицо молодому барину:
— Силы небесные, как переменился!.. Здоров ли ты, Юрочка?
— Я заразился тифом и валялся в горячке — неподалеку, в Темной, — но не мог сообщить: мне грозит арест и — вполне вероятно — расстрел, — с усталым безразличием отвечал Юрий. — Дай мне напиться…
Татьяна Ивановна подала ему чашку воды и опустилась на колени, чтобы снять с усталых ног грязные окровавленные портянки.
— Я так долго шел сюда… — жалобно промолвил он.
— Зачем ты вернулся? — подняв голову, спросила она. — Здешние крестьяне совсем ума лишились.
— Везде одно и то же. Когда меня выпустили из тюрьмы, родители уже уехали в Одессу. Куда мне было деваться? Одни бегут на север, другие — на юг… Везде одно и то же…
— Ты был в тюрьме? — всплеснув руками, выдохнула Татьяна Ивановна.
— Полгода.
— За что?
— А Бог его знает!..
Юрий замолчал, как будто пытался собраться с силами, и продолжил горестный рассказ:
— Я покинул Москву… Однажды мне удалось попасть в санитарный поезд, сестры меня прятали… Десять дней… За деньги, конечно, — у меня оставалось немного. Но потом я заболел тифом и меня выбросили на ходу… в поле… у Темной… Местные меня подобрали, но, когда подошли красные, я ушел, чтобы не подвергать моих спасителей опасности.
— А где Кирилл?
— Его тоже арестовали, но он бежал и добрался до Одессы — мне передали весточку в тюрьму… Я вышел через три недели после их отъезда. Невезучий я, нянюшка… — В улыбке Юрия сквозила насмешка над собой. — Кириллу вон даже в застенке подфартило — попал в одну камеру с молодой красавицей, французской актрисой, а мне в соседи достался старый еврей.
Он засмеялся было, но тут же умолк, словно удивившись тому, как глухо и надтреснуто звучит его голос.
— Как же хорошо дома, — вздохнул он и вдруг уснул.
Юрий проспал несколько часов. Татьяна Ивановна сидела неподвижно, охраняя его покой. По старческим щекам беззвучно текли слезы. Потом она разбудила его, отвела в детскую, помогла раздеться и уложила. Юрия лихорадило, он бредил, говорил что-то бессвязное, ощупывал стену в том месте, где над кроватью Андрюши когда-то висела икона, прикасался к старому календарю с портретом царя Николая II, повторял, указывая пальцем на листок с датой 18 мая 1918 года:
— Я не понимаю, не понимаю…
Занавески колыхались от весеннего ветра, луна освещала деревья старого парка и вмятину в паркете под окном, похожую на лужицу пролитого молока. Юрий слабо улыбнулся. Как часто он вставал по ночам, чтобы послушать, как играет на гармошке кучер и хихикают горничные… И сирень благоухала, совсем как сегодня… Юрий жадно вслушивался, надеясь уловить звуки музыки, но издалека доносилось лишь тихое погромыхивание. Юрий привстал на постели, тронул за плечо сидевшую на стуле Татьяну Ивановну.
— Что это? — спросил он.
— Не знаю, милый, вчера началось. Гром, наверно, майская гроза.
— Гроза?! — Юрий расхохотался, поднял на нее лихорадочно блестевшие глаза. — Это канонада, бедная моя старушка!.. Стреляют из пушек… Гроза… Это было бы слишком хорошо…
Юрий мешал слова со смехом, потом вдруг произнес, отчетливо и спокойно:
— Как же я устал… Хочу умереть спокойно, здесь, в этой постели…
Утром жар у Юрия спал, он захотел встать, выйти в парк, подышать, как когда-то, теплым весенним воздухом… Один только воздух и оставался прежним в это страшное время… Заросший травой парк выглядел сиротливо неухоженным. Юрий вошел в беседку, лег на пол и начал рассматривать дом через осколок цветного стеклышка. В тюрьме, ожидая расстрела, он увидел однажды ночью во сне родной дом, распахнутые окна садового павильона, розы на террасе, услышал, словно наяву, как ходят по крыше дикие голуби. Он тогда вынырнул из глубокого омута сна и подумал: «Завтра меня убьют. Только перед смертью к человеку приходят такие яркие воспоминания…»
Смерть. Он не боялся смерти, но не хотел, просто не мог уйти из жизни в суматохе революции, забытый, всеми покинутый… Как все это глупо… Он ведь пока жив и… как знать… возможно, еще спасется. Этот дом… Он и не надеялся увидеть снова родовое гнездо, а дом — вот он, стоит, как стоял, и цветные стеклышки тоже никуда не делись… Как он любил играть с ними в детстве, воображая прогулки по холмам Италии, поросшим лиловыми фиалками и дикими алыми гвоздиками… Потом приходила Татьяна Ивановна и забирала его домой со словами: «Мама ждет тебя, деточка…»
Татьяна Ивановна принесла Юрию вареной картошки и хлеба.
— Где ты достаешь еду? — спросил он.
— Я старуха, много ли мне нужно… Картошка всегда есть, хлеб, когда повезет, достаю в соседней деревне… Не голодаю.
Она опустилась на колени и принялась кормить Юрия, как больного ребенка.
— Может… ты теперь уйдешь?
Он нахмурился и ничего не ответил.
— Доберешься до дома моего племянника, — продолжила Татьяна Ивановна, — он тебе худого не сделает, а если заплатишь, найдет лошадей и отправит в Одессу. Далёко ли дотуда?
— Три, четыре дня пути по железной дороге — в обычное время… Сейчас — один Бог ведает…
— Что поделаешь? Господь тебя не оставит. Найдешь родителей, передашь им вот это… — Татьяна Ивановна кивнула на подол своей юбки. — Твоя матушка перед отъездом отдала мне бриллиантовое ожерелье, велела сберечь камни, вот я их сюда и зашила. Когда красные взяли Темную, барин с барыней уехали, не дожидаясь утра, знали, что за ними придут. С собой ничего взять не успели… Как они там живут, ума не приложу…
— Плохо живут, можешь быть уверена. — Юрий устало пожал плечами. — Ладно, завтра решим, что делать. Но не тешь себя напрасными надеждами, везде сейчас одна и та же смута, а здешние крестьяне меня знают, я их никогда не обижал…
— Поди разбери, что эти поганые псы замышляют… — сердито пробурчала в ответ Татьяна Ивановна.
— Завтра, завтра, — повторил Юрий, закрывая глаза, — мы все решим завтра. Господи, как же здесь хорошо…
День прошел спокойно. Наступивший вечер был тих и ясен. Юрий обошел пруд: по осени росшие вокруг него кусты облетели, засыпав сухими листьями гладь воды. Зимой пруд замерз, и весной, когда
