лишилась сил противиться. «Конечно, конечно», – кивнула она несколько раз, прижала к щеке носовой платок и застыла в неподвижности, зато вторая решительно поднялась со своего места:
– Придется идти за нотариусом, сестра.
Сестра Мария Херувимская, наделенная от природы страстным и даже, можно сказать, воинственным темпераментом, больше всего страдала от бездействия. Она с радостью отправилась бы вместе с доктором и кюре в соседний город, но не могла оставить пятнадцать немощных стариков, лежащих в больнице (на предприимчивость сестры Марии Святое Причастие она не слишком полагалась). Когда начался пожар, она так и затрепетала. Своими собственными руками вывезла все пятнадцать кроватей из палаты, приготовила лестницы, веревки и ведра с водой, но огонь не добрался до больницы, находящейся в двух километрах от колокольни, в которую попала бомба. Однако сестра Мария была настороже, она вздрагивала от криков перепуганной толпы, вдыхала запах дыма, смотрела на языки пламени и оставалась на своем посту, готовая ко всему, что бы ни случилось. Но ничего не случилось. Пострадавших от бомбардировки отвезли в муниципальную больницу. Оставалось только варить суп пятнадцати старичкам, но неожиданное прибытие господина Перикана вновь взбодрило деятельную сестру Марию Херувимскую.
– Пойду за нотариусом.
– Стоит ли, сестра?
– У него могут быть очень важные распоряжения.
– А что, если мэтра Шарбефа нет дома?
Сестра Мария Херувимская передернула плечами.
– Это в половине-то первого ночи?
– Ну так он не захочет прийти.
– Хотела бы я посмотреть, как он не захочет! Это его долг. Если понадобится, я своими руками вытащу его из постели! – заявила монахиня, преисполнившись благородного негодования.
Она вышла, но во дворике остановилась, охваченная сомнениями. Их община состояла из четырех монахинь, две из них ушли в отпуск в начале июня и уехали в монастырь Парэ-ле-Моньяль, откуда пока никак не могли вернуться. У общины был велосипед, но до сих пор ни одна из сестер не решалась им воспользоваться, боясь шокировать горожан, даже Мария Херувимская говорила: «Подождем, пока милосердный Господь не пошлет нам что-то очень срочное. Например, смертный час какому-нибудь больному, и нам нужно будет звать доктора и кюре. Каждая минута будет на счету, я сяду на велосипед, и люди ничего не скажут. А в следующий раз им и удивляться будет нечему». Так вот не наступила ли сейчас та самая минута? Сестра Мария Херувимская и сама умирала от желания оседлать велосипед! Когда она еще жила в миру, а было это всего пять лет назад, сколько было веселых прогулок с сестренками, пикников, соревнований. Она отбросила за спину черную вуаль и сказала сама себе:
– Или сейчас, или никогда!
И с бьющимся от радости сердцем взялась за руль.
Через несколько минут она уже добралась до деревни. Разбудить мэтра Шарбефа ей стоило немалого труда, нотариус спал крепко, но еще с большим трудом она его убедила, что ему нужно срочно отправляться в больницу. Местные девушки прозвали мэтра Шарбефа Пупсиком за его пухлые розовые щеки и губы бантиком, у него был покладистый характер и строптивая жена, которая его тиранила. Он повздыхал, оделся и отправился в больницу. Господин Перикан ждал его, раскрасневшись от жара с лихорадочно блестящими глазами.
– Вот и нотариус, – возвестила монахиня.
– Садитесь, садитесь, – нетерпеливо пригласил его старик. – Не будем терять времени.
Нотариус пригласил в свидетели больничного садовника и его трех сыновей. Видя нетерпение мсье Перикана, мэтр Шарбеф достал из кармана лист бумаги и приготовился писать.
– Я слушаю вас, сударь, – сказал он. – Окажите мне честь, назовите вашу фамилию, имя и звание.
– Что же это? Значит, вы – не Ногарэ?
Старый Перикан окончательно пришел в себя. Он обвел взглядом больничные стены, оглядел святого Иосифа из гипса, стоящего напротив его постели, и с ним рядом две чудесные розы, поставленные сестрой Марией Херувимской в узкую синюю вазу. Потом попытался сообразить, куда попал и почему остался один, но отказался от бесплодных попыток. Ясно было одно: пришел его смертный час, и умереть нужно было по всем правилам. Сколько раз он представлял себе этот миг: последние распоряжения, завещание – блистательное завершение жизненного пути Перикана-Мальтета. Немощный старик, которым он был на протяжении последних десяти лет – ему вытирали нос, его одевали, – в этот миг опять обретал значимость! Распределяя свое имущество, он мог карать и миловать, вознаграждать, огорчать, радовать. Властвовать надо всеми. Господствовать. Занимать главенствующее положение. Потом его главенствующее положение станет чистой условностью, он будет лежать в фобу на черном катафалке среди цветов, будет всего-навсего символом, а может быть, крылатым духом, но теперь в последний раз он живет.
– Как вас зовут? – тихо спросил он, обращаясь к нотариусу.
– Мэтр Шарбеф, – смиренно ответил тот.
– Ну хорошо. Так и быть. Начнем.
Старый Перикан принялся медленно, с остановками диктовать, словно бы с трудом разбирая написанные только для него и ему одному видимые строки.
– В присутствии… нотариуса… мэтра Шарбефа… господин Перикан…
Старик с удовольствием сделал бы усилие, чтобы придать своему имени особую значительность и весомость. Но дыхание у него прерывалось, голоса не хватало, и он не мог отчетливо и громко произнести драгоценные слоги; несколько секунд его сизые руки плясали над белой простыней, как марионетки, старичку казалось, что они обводят черные жирные буквы на белой бумаге, как делали когда – то, подписывая чеки, векселя, акты купли-продажи, ценные бумаги: Перикан… Пе-ри-кан, Луи-Огюст.
– Проживающий по адресу…
– Париж, бульвар Делессер, восемьдесят девять…
– Больной телом, но в здравом уме и твердой памяти, что засвидетельствовано нотариусом и свидетелями, – продолжал Шарбеф поднимая глаза и с сомнением глядя на умирающего.
С сомнением и не без некоторого трепета. Нотариус, человек с опытом, знал жизнь: его клиентами в основном были крестьяне-фермеры, но и богатые люди, отдавая свои последние распоряжения, ничем от них не отличались. Он не заблуждался: перед ним лежал очень богатый человек, хотя его и обрядили в грубую больничную рубаху. Богатый и значительный. Мэтру Шарбефу льстило, что он стал исполнителем последней воли такой персоны.
– Итак, сударь, вы хотите назначить вашего сына единственным душеприказчиком?
– Да, я передаю все свое имущество, движимое и недвижимое, моему сыну Адриену Перикану и поручаю ему немедленно и безотлагательно внести пять миллионов франков на счет приюта «Раскаявшиеся грешники», находящегося в XVI округе и основанном мной. Администрация «Раскаявшихся грешников» должна заказать мой портрет на смертном одре в натуральную величину или бюст, точно воспроизводящий мои черты. Произведение должно быть заказано лучшему художнику и выставлено в вестибюле приюта.
Я оставляю в полное владение моей любимой сестре Адели-Эмильене-Луизе как возмещение за нашу размолвку по поводу наследства, оставшегося после моей достопочтенной матушки Генриеты Мальтет, все земли под Дюнкерком, полученные в 1912 году, со всей недвижимостью, построенной на этих землях, а также принадлежащую мне часть доков. Поручаю моему сыну точно выполнить это мое распоряжение. Мой замок Блеовиль в коммуне Воранж в Кальвадосе должен быть преобразован в инвалидный дом для ветеранов войны, по преимуществу парализованных калек и умственно неполноценных в результате ранений и контузий. Я хочу, чтобы скромная мраморная доска на стене замка содержала следующую надпись: «Благотворительное учреждение, основанное Периканом-Мальтетом в память двух сыновей, убитых в Шампани». Когда война закончится…
– Полагаю… полагаю…что война уже кончилась, – застенчиво заметил мэтр Шарбеф.
Он не ведал, что господин Перикан вернулся к временам предыдущей войны, которая отняла у него двух сыновей и утроила его богатство. На календаре старика сейчас значился канун победы, сентябрь 1918 года, когда он умирал от воспаления легких и лежал в окружении всей семьи (приехали даже дальние родственники с юга и с севера, узнав печальную новость). Собственно, тогда осуществилась генеральная
