например, он писал: «Будущий театр военных действий расположится на севере Европы, или на Балканах, или в бассейне Рура, или одновременно во всех трех перечисленных пунктах, или в какой-то еще точке земного шара, которую трудно обозначить»). Да, все они находились здесь и прекрасно себя чувствовали. Корт пережил миг несказанного изумления. Неизвестно почему, но вот уже целые сутки он пребывал в убеждении, что былой мир рухнул и он остался один-одинешенек посреди обломков. И как же было отрадно вновь обрести всех своих знаменитых друзей и врагов, сейчас было совсем не важно, кто они!
Главное, на одном берегу, главное, вместе! Они с полной очевидностью подтверждали, что ничего не изменилось, что все осталось по-прежнему, что они ошиблись, поверив, будто настал конец света и они присутствуют при небывалой катастрофе, нет, речь шла о чисто человеческих ограниченных временем и пространством взаимоотношениях, и всерьез затрагивали они только чужаков.
Все обменивались пессимистическими и даже безнадежными прогнозами, но тон был жизнеутверждающим. Одни уже хорошенько попользовались житейскими благами, находясь в том возрасте, когда думают, глядя на молодых: «Им из всего этого выкарабкиваться!» Другие поспешно припоминали страницу за страницей все, что было ими написано, все речи, которые были произнесены, прикидывая, не пригодятся ли они при новом режиме (и поскольку все более или менее рьяно оплакивали Францию, утратившую вкус к величию и дерзанию и больше не рожавшую детей, к ним мало-помалу приходило успокоение). У политиков тревог было больше, кое-кто серьезно себя скомпрометировал, ратуя за разрыв союза. Драматург и Корт делились мыслями о собственных творениях, и весь окружающий мир для них перестал существовать.
Мишо так и не суждено было доехать до Тура. Взрыв разрушил железнодорожные пути. Поезд остановился. Беженцы вновь оказались на дороге, но теперь вместе с колоннами немцев. Немцы отдали приказ возвращаться обратно. Мишо вернулись в Париж и увидели, что он наполовину пуст. По городу они шли пешком, их не было две недели, а им казалось, что прошла целая вечность, и они ожидали увидеть множество перемен, однако все вокруг осталось прежним, они шли и не верили своим глазам: дома стояли на месте с такими же, как в день их отъезда, закрытыми ставнями, освещало их предгрозовое солнце, из-за внезапной жары платаны сбросили листья, некому было убрать их, и усталые беглецы брели прямо по листьям. Похоже, что все продуктовые магазины были закрыты. Пустынность города приводила по временам в изумление: уж не чума ли его опустошила? Они были уже готовы воскликнуть чуть ли не со слезами на глазах: «Что же произошло? Вымерли все или убежали?» – когда столкнулись нос к носу с небольшого роста женщиной, мило одетой и аккуратно подкрашенной, или – для Мишо это было настоящей удачей – вдруг обнаружили между запертыми мясной лавкой и булочной открытую парикмахерскую, где клиентке делали перманент. Трудился парикмахер, знакомый мадам Мишо, она окликнула его; он сам, помощник, жена, клиентка – все подбежали к порогу с вопросом:
– Вы вернулись?
Она показала на голые ноги, разорванную юбку, потное, пропыленное лицо.
– Сами видите. А у нас дома что? – спросила она с тревогой.
– Дома? У вас все в порядке. Я сегодня проходила у вас под окнами. Все на месте, – сказала жена парикмахера.
– А сына? Жана-Мари вы не видели?
– Где же они могли видеть его, деточка? – сказал Морис, становясь рядом с женой. – Мне кажется, ты бредишь.
– А твое спокойствие меня до могилы доведет, – со страстью возразила жена. – Может быть, консьержка… – И она уже устремилась вперед.
– Не надрывайтесь, мадам Мишо! Нет новостей, я спросила, когда проходила мимо. К тому же и почты не носят.
Жанна постаралась улыбнуться, чтобы горькое разочарование было не так заметно.
– Ну хорошо, будем ждать, – выговорила она дрожащими губами.
Она машинально опустилась на стул и прошептала:
– Что же нам теперь делать?
– Будь я на вашем месте, – начал парикмахер, толстячок-коротышка с круглым мягким лицом, – я помыл бы голову шампунем, и мысли сразу бы прояснились. Можно освежить немного и господина Мишо, а моя жена тем временем что-нибудь для вас приготовила бы.
Так и сделали. Парикмахер втирал Жанне лавандовое масло, когда прибежал его сынишка с сообщением, что подписано перемирие. Усталая, отчаявшаяся Жанна и не поняла до конца всей важности принесенной новости; все слезы были выплаканы у постели умирающего, на последний его вздох их не хватило. Зато Морис, не забывший войну 1914 года, бои, ранения, боль, почувствовал неизъяснимую горечь. Но сказать ему было нечего. Он молчал.
Больше часа провели они в парикмахерской мадам Жосс и потом наконец отправились к себе. Говорили, что потери французской армии не слишком преувеличены, а вот число пленных приближается к двум миллионам. Может быть, и Жана-Мари тоже взяли в плен? На иное надеяться они не осмеливались. Шаг за шагом они приближались к своему дому, и, несмотря на уверения мадам Жосс, им было трудно поверить, что он стоит на месте, а не превратился в пепел, как дома, сгоревшие на площади Мартуруа в Орлеане, мимо которых они проходили на прошлой неделе. Но вот их дверь, комната консьержки, почтовый ящик (пустой!), ключ, который их ждет, и, наконец, сама консьержка! Воскресший Лазарь, увидев своих сестер и кипящий на огне суп, должно быть, почувствовал то же радостное изумление. «Подумать только, мы все-таки вернулись, мы все-таки здесь», – думали они. Но следом Жанна сказала:
– А для чего? Если сын…
Она взглянула на Мориса, муж слабо улыбнулся в ответ и громко поздоровался с консьержкой:
– Добрый день, мадам Ноннэн.
Консьержка была уже старенькой, наполовину глухой. Мишо как могли сократили ее рассказы о всеобщем бегстве – старушка наслушалась их во множестве, добравшись со своей дочкой – она была у нее прачкой – до заставы Итали. У заставы она рассорилась со своим зятем и вернулась домой.
– Они не знают, что со мной сталось, думают, наверное, что я умерла, – говорила она и вздыхала с удовлетворением. – Надеются моими сбережениями воспользоваться. Нет, не потому, что она у меня плохая, – прибавила она, говоря о дочке, – а потому, что жизнь свою живет.
Мишо объяснили ей, что устали, и стали подниматься к себе. Лифт не работал.
– Последняя капля, – простонала Жанна, смеясь нервным смехом.
Муж поднимался медленно, ступенька за ступенькой, а Жанна вдруг обрела второе дыхание и по- молодому заспешила наверх. Господи! Подумать только, она еще сердилась, что лестница темная, что в квартире нет стенных шкафов, нет ванной (им приходилось мыться в тазах на кухне), что батареи отказывали как раз в самые холода! Ей опять вернули ее маленький теплый огороженный четырьмя стенами мирок, наполненный такими нежными, такими любовными воспоминаниями. Она перегнулась через перила и увидела далеко внизу Мориса. Она была одна. Наклонилась и прижалась губами к деревянной двери, потом взяла ключ и отперла замок. Ее квартира, ее убежище. Вот комната Жана-Мари, вот кухня, вот гостиная и канапе – вернувшись из банка, она клала на него усталые ноги.
Вспомнила о банке и вздрогнула. Всю эту неделю она не вспоминала о нем. Когда Морис вошел в квартиру, он увидел озабоченное лицо жены – радость возвращения испарилась.
– Что-то случилось? – спросил он. – Жан-Мари?
После минутного колебания она ответила:
– Нет, банк.
– Господи! Да мы, добираясь до Тура, сделали все, что было в человеческих силах, и даже больше. Упрекнуть нас не в чем!
– Нас ни в чем и не упрекнут, если захотят, чтобы мы продолжали там работать. Но меня взяли только с начала войны на временную работу, а ты, бедный мой дружок, никогда не ладил с начальством, так что, если от нас захотят избавиться, лучше повода не придумаешь.
– Я уже думал об этом.
Как всегда, когда Морис ей не противоречил, а, наоборот, поддерживал, Жанна очень быстро приходила к другому мнению, противоположному.
– Но я не думаю, что они последние подлецы…
