— На тебе — действительно нет; тем не менее оно мне знакомо. Это платье несколько ночей провисело у меня в комнате.
Лилиан обернулась; в руках она держала зеркало.
— В самом деле?
— Признаюсь, — сказал Клерфэ. — Я развесил твои платья и колдовал над ними, чтобы ты вернулась обратно. Этому я научился у тебя. Черная магия и вместе с тем утешение. Ведь женщина может бросить возлюбленного, но ни за что не бросит платья.
Лилиан внимательно разглядывала в зеркале свои глаза.
— Значит, с тобой была моя тень.
— Нет, не тень — твои змеиные кожи: ты из них вылезла и бросила их.
— Я бы скорее предположила, что с тобой была другая женщина.
— Я пытался. Но ты навела на меня порчу. Другие женщины по сравнению с тобой — для меня теперь то же самое, что плохие раскрашенные открытки по сравнению с танцовщицами Дега.
Лилиан рассмеялась.
— Неужели ты имеешь в виду уродливых и жирных балетных крыс, которых он всегда рисовал?
— Нет. Я говорю о рисунке в доме Левалли — о танцовщице в пленительном движении. Ее лицо лишь намечено несколькими штрихами, и каждый может увидеть в нем свою мечту.
Лилиан положила обратно помаду и карандаш для бровей.
— Видимо, всегда надо оставлять немного свободного места; не нужно полностью завершать рисунок, иначе не будет простора для фантазии. Ты тоже так думаешь?
— Да, — сказал Клерфэ. — Человек всегда становится пленником своей собственной мечты, а не чужой.
— Становишься пленником или вовсе теряешь себя.
— И то и другое. Это похоже на сон, который видишь иногда перед пробуждением: тебе кажется, будто ты все время падаешь в бездонную черную пропасть. Тебе это знакомо?
— Да, знакомо, — сказала Лилиан. — Этот сон я видела почти ежедневно в санатории, в мертвый час, который Крокодилица называла сиестой. И когда я пробуждалась, у меня было такое чувство, будто я камнем падаю в пропасть. Вино еще осталось?
Клерфэ принес ей рюмку. Лилиан обвила его шею рукой.
— Как ни странно, — сказала она, — но, пока ты помнишь о беспрестанном падении, еще ничего не потеряно. Видимо, жизнь любит парадоксы; когда тебе кажется, будто все в абсолютном порядке, ты часто выглядишь смешным и стоишь на краю пропасти, зато когда ты знаешь, что все пропало, — жизнь буквально задаривает тебя. Ты можешь даже не пошевелить пальцем, удача сама бежит за тобой, как пудель.
Клерфэ сел рядом с ней на пол.
— Откуда ты все это знаешь?
— Просто я болтаю всякие пустяки. К тому же это только полуправда, как, впрочем, все на свете.
— И любовь тоже?
— Что общего между любовью и правдой?
— Разве любовь не является противоположностью правды?
— Нет, — сказала Лилиан, вставая. — Противоположность любви — смерть. Горькие чары любви помогают нам на короткое время забыть о ней. Поэтому каждый, кто хоть немного знаком со смертью, знаком и с любовью. — Лилиан надела платье. — Но и это тоже полуправда. Разве можно быть знакомым со смертью?
— Конечно, нет. Мы знаем только, что она противоположна жизни, а не любви, вот и все, но и это сомнительно.
Лилиан засмеялась. Клерфэ снова стал прежним.
— Знаешь, что бы мне хотелось? — спросила она. — Жить одновременно десятью жизнями.
Клерфэ погладил узкие плечики ее платья.
— Зачем? Все равно это будет только одной жизнью, Лилиан, твоей собственной. Когда шахматист играет против десяти партнеров сразу, он ведь тоже, по сути дела, разыгрывает лишь одну партию — свою собственную.
Они стояли у окна. Над Консьержери висел бледный закат.
— Мне бы хотелось перепутать все на свете, — сказала Лилиан. — Пусть бы я прожила сегодня день или час из пятидесятого года моей жизни, а потом из тридцатого, а потом из восьмидесятого. И все за один присест, в каком порядке мне заблагорассудится; не хочу жить год за годом, прикованная к цепи времени.
— По мне, ты и так достаточно быстро меняешься… Где будем ужинать? Возьмем такси. Слишком ветрено, чтобы ехать на «Джузеппе». Я беспокоюсь за твою прическу, — добавил Клерфэ, заметив ее удивленный взгляд.
Лилиан закрыла за собой дверь. «Он не понимает меня, — подумала она. — Он не знает, что я любым колдовством хотела бы вырвать у смерти те несколько дней, которые в действительности мне уже не суждено прожить. Зато я никогда не стану ворчливой восьмидесятилетней старухой и меня не постигнет участь стареющей женщины, которую не хочет больше видеть ее любовник и от которой он в испуге отшатывается, встретив ее через много лет. В памяти моих возлюбленных я останусь вечно молодой; я буду сильнее всех остальных женщин, которые проживут дольше и станут старше меня».
— Над кем ты смеешься? — спросил Клерфэ, спускаясь по лестнице. — Надо мной?
— Над собой, — сказала Лилиан. — Только ни о чем меня не спрашивай, — придет время, ты сам все узнаешь!
Часа через два Клерфэ привез ее обратно.
— На сегодня хватит, — сказал он, улыбаясь, — тебе надо спать.
Лилиан удивленно посмотрела на него.
— Спать?
— Ну, отдохнуть. Ведь ты сама говорила, что еще несколько дней назад была больна.
Лилиан старалась понять, не шутит ли он.
— Ты и впрямь так считаешь? — спросила она. — Еще не хватало, чтобы ты сказал мне, что я плохо выгляжу.
В вестибюле появился портье, на его лице играла понимающая улыбка.
— Сегодня вам опять дать салями? А может, икру? Хозяйка оставила ее в буфете.
— Сегодня мне надо снотворное, — заявила Лилиан. — Спокойной ночи, Клерфэ.
Он задержал ее.
— Пойми меня, Лилиан. Я не хочу, чтобы ты слишком переоценила свои силы и чтобы завтра тебе стало хуже.
— В «Монтане» ты не был таким осторожным.
— Тогда я считал, что через два-три дня уеду и больше никогда не увижу тебя.
— А теперь?
— Теперь я готов пожертвовать несколькими часами, чтобы пробыть потом с тобой столько, сколько смогу.
Лилиан рассмеялась.
— Весьма практично! Спокойной ночи.
Клерфэ пристально посмотрел на нее.
— Отнесите наверх бутылку розового вина, — сказал он портье.
— Будет исполнено, сударь.
— Пойдем. — Клерфэ взял Лилиан под руку. — Я провожу тебя наверх.
Лилиан покачала головой и высвободила свою руку.
— Знаешь, кто в последний раз приводил мне такой же аргумент? Борис. Но у него это получалось лучше. Ты прав, Клерфэ. Будет просто замечательно, если и ты пораньше ляжешь спать. Тебе надо отдохнуть перед гонками.
